Выбери любимый жанр

Выбрать книгу по жанру

Фантастика и фэнтези

Детективы и триллеры

Проза

Любовные романы

Приключения

Детские

Поэзия и драматургия

Старинная литература

Научно-образовательная

Компьютеры и интернет

Справочная литература

Документальная литература

Религия и духовность

Юмор

Дом и семья

Деловая литература

Жанр не определен

Техника

Прочее

Драматургия

Фольклор

Военное дело

Последние комментарии
оксана2018-11-27
Вообще, я больше люблю новинки литератур
К книге
Professor2018-11-27
Очень понравилась книга. Рекомендую!
К книге
Vera.Li2016-02-21
Миленько и простенько, без всяких интриг
К книге
ст.ст.2018-05-15
 И что это было?
К книге
Наталья222018-11-27
Сюжет захватывающий. Все-таки читать кни
К книге

…Но еще ночь - Свасьян Карен Араевич - Страница 7


7
Изменить размер шрифта:

18.

Конец этого буйного мутанта был ознаменован возвращением в бюргерское лоно. Они возвращались в разрушенный ими дотла мир отцов и умудрялись при этом еще слизывать масло с хлеба (депутатские мандаты, университетские кафедры, министерские портфели). Самые отмороженные шли в терроризм, чтобы не уйти в свинство, но выбирать, в конце концов, приходилось между счастливым свинством и несчастным. Их беда лежала в эфемерности самого типа: студент , вышедший из своего возраста, но продолжающий сидеть в «студенчестве» , имел не бо́льшую ценность, чем лопнувшая петарда или другие, более соответствующие случаю, использованные предметы из его обихода. Вот они и уходили в «профессуру» , некоторые (вроде красно-зеленого Йошки), даже толком не доучившись ни в одной школе… Между тем, образовавшийся вакуум требовал нового типа, новой фигуры, перенося действие в современность, в которой фигура эта и возникает с непреложностью ведущегося с места события репортажа. Говорить о ней крайне трудно, скорее всего, из-за её вызывающей анонимности и еще более вызывающей неотторжимости , при соприкосновении с которой анализ будет выходить из строя до тех пор, пока аналитики не предпочтут своему нарциссическому аллюру познавательную волю. Теоретики общества, моделирующие и объясняющие социум по принципу производства software, могли бы говорить о «программном вирусе» , который, хотя его и интегрируют в программы и атрибутируют как их свойство, грозит программам провалом в небытие. Этот «вирус» постстуденческой эпохи позволяет до некоторой степени опознать себя посредством некой визуализации, или составления словесного портрета , лучше всего, на примерах пубертатного возраста, потому что в общем процессе инфантилизации западных обществ студенту мог наследовать только подросток . Мне вспоминаются фотографии в немецком Шпигеле , изображающие уличные группы подростков где-то в Гамбурге, одну в послевоенные годы, другую уже в наше время. На первой необыкновенно опрятные, чистые, причесанные, ухоженные, аккуратно одетые дети стоят друг возле друга среди полуразрушенных домов; на второй они как бы свалились друг на друга, немытые, в каких-то немыслимых лохмотьях, с проткнутыми ушами, носами и подбородками и вытянутыми вперед полуизогнутыми конечностями, о которых можно предположить, что это руки. Фотографии, обычные сами по себе, приобретают, если видеть их вместе, необыкновенную силу воздействия. Это профиль двух несоизмеримых миров в пределах одного поколения: те с первой фотографии принадлежат к поколению дедов этих со второй, но говорить о конфликте поколений здесь решительно невозможно, потому что между дедами и внуками уже нет или очень скоро не будет уже ничего общего: как по линии этоса, так и фюсиса. Это уже не разница в пределах ряда, а переход в другой род, в стохастику распредмеченных уподоблений, на фоне которых бывалые сравнения с машиной или зверем кажутся всё еще чересчур архаичными и гуманными.

19.

Студенческая революция 60-хх гг. протекала одновременно и параллельно с научно-технической революцией; в этом избирательном сродстве, как, пожалуй, ни в чем другом, и обнаруживается первофеномен нашего возможного будущего. Если услышать оба события в контрапункте их пересечений, то услышанными окажутся тема вхождения в ум в возвратном движении схождения с ума . Технический прогресс, увиденный как целое и сущность, — это прогресс вещей в их необыкновенном поумнении ; если для прежних миров, от античного до столь еще недавнего нашего, определяющим был такой максимум техники, при котором она всё еще оставалась на заднем плане, то сегодняшний мир заполнен ею уже настолько, что её перестают вообще замечать. Надо представить себе детей, не удивляющихся волшебствам Тысячи и одной ночи , до которых они дотрагиваются руками. Но техника (техне) — это умение , а умение — это ум . Ум, который человек (= не владелец ума, а его полномочный поверенный ) вкладывает в вещи, после чего вещи — от будильников и зубочисток до сверхзвуковых самолетов — становятся вдруг необыкновенно интеллигентными, и необыкновенно же умно начинают вести себя. Наверное, в этом не было бы ничего тревожного, веди себя при этом сам он (поверенный ума, ответственный за ум, умный) умнее . Создание не может быть умнее творца. Фауст (или Мефистофель) не могут быть умнее Гёте. Потому что умнее его они могли бы быть только в нем и через него . Допустим же, что в какой-то неисповедимой одержимости творцу захотелось бы вдруг стать — глупым. То есть, так вложить весь свой ум в творение, чтобы самому остаться без ума. Понять это можно было бы, лишь слыша обе революции одновременно: научно-техническу ю, с нобелевскими полубогами и титанами физики, и студенческую , с инкубусами и суккубусами беспорядочных остенсивных спариваний; нам приоткрылся бы тогда на мгновение некий сновиденный образ будущего, в которое нам пришлось бы однажды провалиться. Мир, до отказа забитый умными вещами и глупыми людьми, и не просто глупыми, а обдуманно, обоснованно, умно глупыми. Студент сходил с ума, в который его предки мучительно входили тысячелетиями, а параллельно полубоги физики спасали ум, не находящий себе места в двуногих, вложением его в вещи, в которых от прежних вещей оставалось уже не больше, чем в самих людях от прежних людей. Даже чистоплотность и ухоженность (та самая, с щемящего снимка послевоенных гамбургских мальчиков) переходила вместе с умом к вещам, и образ заляпанного грязью рэпера, рокера, брокера, джокера, с сальными паклями волос и никогда не мытым лицом, на сверкающем трехцилиндровом красавце двухцветной окраски с хромированной накладкой эмблемы на бензобаке, мог бы оспорить по ненужности комментария оба названных снимка из немецкого журнала. Теперь это был подросток (в десцендирующей линии: буржуа-рабочий-студент-подросток ), а если и старше, то всё равно подросток: остановленное мгновение подростка , при котором совсем не обязательно представлять себе только кочевника с наушниками в немотивированной геометрии перемещений: от умения спать в телефонной будке до припадков неконтролируемого бешенства. При случае сюда больше подошел бы иной седовласый политик, олигарх или профессор. Потому что в условиях нынешнего постсоциального, или, если угодно, парасоциального, социума подросток — это не возраст, а состояние, больше: психическая доминанта, любое отклонение от которой автоматически квалифицируется как патология и фашизм. Можно допустить, что это всё-таки не последняя трансформация типа , если после подростка остаются еще дети дошкольного возраста, грудные младенцы и — last, not least, — эмбрионы. (Частотность слова baby в американской лексике внушает надежды на некоторую отсрочку развязки.) Но бесспорно одно: этому подростку , в отличие от его отца-студента, не грозит уже никакая конвертируемость обратно в буржуа .

20.

В контрапункте студенческой и научно-технической революций особенно бросается в глаза некая (в юнговском смысле) акаузальная синхронистичность вышедших из-под контроля интеллигентности и сексуальности . Техническое вдохновение инженеров не уступало по буйству коммунальным оргиям плоти, и, похоже, физикам-лауреатам было не легче остановиться и опомниться в разгуле своей смекалки, чем молодым революционерам в их промискуитете. Последствия — с обеих сторон — трудно было представить себе даже отдаленно, но сигналы тревоги шли, конечно же, почти исключительно по линии лауреатов — в перспективе, так сказать, будущих «Чернобылей» . Ученик чародея схватился вдруг за голову и отдался вполне шизофреническим «дополнительностям» , мастеря одной рукой бомбы, а другой подписывая петиции об их запрещении. На этом фоне сексуальная изобретательность оставалась просто шалостью; во всяком случае, калек этого параллельного «Чернобыля» надежнее всего опознают по их неспособности понять или хотя бы ощутить случившееся. А случившееся было не чем иным, как моральным аналогом научно-технического беспредела . В социальном ракурсе: коммунизмом средствами фрейдизма. Марксизм, парализованный в экономике, политике, идеологии, опустился «ниже пояса» и снова оказался на высоте. Выяснилось, что для достижения бесклассового общества вовсе не надо организовывать партии, митинговать, голодать, воевать, убивать, а надо просто трижды в неделю (по подсчетам психоаналитика и коммуниста Вильгельма Рейха) испытывать оргазм. Make love — not war : несомненно, мир давно уже превратился бы в остров Цирцеи, не споткнись этот ревизионистский марксизм о столь серьезное препятствие, как физиология. Когда делать любовь стало всё труднее, они вдруг снова запросились обратно: в историю и войну. Протрезвление пришло позже, уже в наши дни, когда вдруг стало ясно, что никаких классов давно нет и в помине, и что бесклассовость, значит, достигнута. «Солнце уже высоко взошло, и в Чевенгуре, должно быть, с утра наступил коммунизм» . Но, как оказалось, упразднение классов означало только полную победу коммунизма, а не окончательную. Для окончательной победы приходится уже теперь опускать планку ниже и оповещать о новой революции и новом прорыве в будущее, после которого, похоже, уже никогда не наступит никакое будущее. Gender Mainstreaming становится последним планетарным проектом, которым морально и физически истощенный Запад рассчитывает переиграть свою историю и снова начать её как утопию. По существу, это воля к выведению новой человеческой породы, отвечавшей бы сциентистскому номосу мира: поправка к естественной истории творения, где место прежней греко-иудео-христианской антропологии, производящей впечатление ветоши на фоне высокотехнологических продукций, занимает новая и вполне соразмерная антропология. В век атомно-силовых микроскопий и нанотехнологий, конструирующих альтернативные электрические миры с первыми юзерами-поселенцами, которые уже не знают, где они реальнее: в живой жизни или в живых журналах, вчерашние студенты по смелости решений и полету фантазии стоят на равных с физико-математическими колдунами, и гендерная революция, приходящая на смену сексуальной, оказывается не случайной блажью недоумков, а культурным рефлексом научно-технической революции в её усилиях по переносу планеты из прежней онтологии пространства и времени в новую онтологию сетевых графиков.