Феноменологическое познание - Свасьян Карен Араевич - Страница 11

Глава 3. Справочник феноменолога

Горизонт — Термин–метафора, характеризующий одну из основных черт интенциональной жизни сознания. В самом широком смысле горизонт символизирует перцептуальную грань любого воспринимаемого предмета, изменяющуюся в зависимости от подвижности сознательных интенций. Сознание, направленное на предмет, имеет дело не только с его сиюминутной актуальностью, но и с полнотой потенциальных свойств, представляющих собою не пустые возможности, а целый пленум содержательных симптомов и предзнаменований. Такова, по Гуссерлю, природа любого переживания; в каждой фазе его сознательной фиксации и собственного протекания его сопровождает подвижный горизонт, образующий вокруг него неопределенную атмосферу принадлежащих ему самому потенций восприятия. Восприятие как бы отсылает от непосредственно воспринимаемых сторон своего предмета к сторонам еще не воспринятым, соразумеющимся, ожидаемым и предугадываемым. Более того, сама "видимая сторона является стороной лишь в том случае, если она имеет и невидимые стороны, которые, как таковые, предугадываются, определяя данное значение" [1]. При этом горизонт охватывает не только стадию "протоимпрессии" (Urimpression), связанную с моментом непосредственного восприятия, но также и "ретенциональные" и "протенциональные" содержания (см. "ИММАНЕНТНОЕ ВРЕМЯ"). Таким образом, цель интенционального анализа сводится не просто к предмету в его актуальной данности, но ко всему смысловому горизонту предмета, на котором он воспринимается не в модусе "здесь и теперь", а как полюс идентичности (Identitätspol), или магнит, притягивающий к себе всю сумму собственных интенциональных импликаций, которые суть не что иное, как "предначертанные потенциальные возможности" его конституирования [2]. Горизонт, строго говоря, и есть сам предмет, взятый в смысловом пределе и телосе его сущностных характеристик. "Каждая данность, принадлежащая к миру, — пишет Гуссерль, — есть данность в "как" некоего горизонта, в котором имплицитно наличествуют все новые горизонты, так что, в конечном счете, любая данность влечет за собою мировой горизонт и лишь через это осознается в качестве принадлежащей к миру" [3]. Здесь, между прочим, и следовало бы искать чисто оптический источник всякого философского  (удивления), побуждающего мысль не застывать на готовой данности восприятия, а изживать себя в разомкнутой цепи непрекращающихся вопросов, толкований, прояснений и открытий (ср. у Мерло—Понти: "Мыслить, не значит обладать объектами мысли, это значит: очерчивать ими область мысли, которую мы еще не мыслим") [4]. Гуссерль различал внутренний и внешний горизонты. Первый связан с антиципацией перспектив в восприятии одного объекта, второй указывает на связь с другими вещами. "Это значит, что каждая вещь, данная в опыте, обладает не только внутренним горизонтом, но и бесконечно открытым внешним горизонтом совместно наличествующих объектов" [5].

Небезынтересно было бы отметить в этой связи одну параллель, тем более удивительную, что принадлежащую не к научной, а к художественной сфере поиска и совершенно самостоятельную. Речь идет о творчестве Поля Валери, в частности, о его работах, посвященных Леонардо да Винчи. "То, что наиболее истинно в индивиде, — говорит Валери, — то в чем он больше всего является Самим Собой, есть его возможное, выявляемое историей его весьма неопределенно… Моя попытка сводилась скорее к тому, чтобы постигнуть и описать на свой манер Возможное некоего Леонардо, чем Леонардо Истории" [6]. Гуссерль подписался бы здесь под каждым словом.

 Жизненный мир (Lebenswelt) — Понятие–философема, занимающая центральное место в поздней феноменологии Гуссерля (особенно, в "Кризисе европейских наук"). Жизненней мир — мир нашего повседневного опыта, не отягощенного еще никакими научными знаниями. Это — сфера первоначальных допредикативных очевидностей, конституируемых в деятельности чистой трансцендентальной субъективности. Как таковой, он не осознается нами непосредственно и сохраняет статус полной анонимности. Поэтому мы заслоняем его научной картиной мира и исходим не из доксического (греч.  – верование) опыта чистых незамутненных интуиций, а из предикативного опыта научных конструктов, наивно полагая, что эти последние и образуют аутентичное представление о мире. Именно здесь, по Гуссерлю, следует искать радикальную причину кризиса европейской духовной жизни. Научные модели и понятия проецируются на мир и приписываются задним числом объективной сущности самого мира, как если бы он изначально представлял собою цепь квантификаций, формализаций и протокольных тезисов. Результат не преминул сказаться: если наука, оторвавшись от жизненного мира, лишилась жизненного значения, то в свою очередь мир, созданный по образу и подобию науки, оказался дегуманизированным миром, где место первозданных и первородных вещей заняли суррогаты формализованных предметностей. "В своей предметной сфере принуждающая сила науки уничтожила все вещи, как вещи, задолго до того, как она взорвала атомную бомбу" [7].

Преодоление кризиса Гуссерль усматривает в радикальном повороте философского внимания от научных построений к очевидностям жизненного мира. "Возвращение к допредикатнвному опыту и проникновение в глубиннейшие и изначальные слои допредикативного опыта есть оправдание доксы, которая представляет собою царство изначальных очевидностей, не достигших еще точности и математизированно–физической идеализации. Тем самым обнаруживается, что доксические очевидности нисколько не уступают по значимости эпистемическим очевидностям, т. е. познанию, протекающему в суждениях, но являются как раз царством изначальности, в котором осмысленно коренится всякое точное познание" [8]. Отсюда возникает необходимость детального анализа доксических очевидностей. В итоге, жизненный мир предстает как универсальный горизонт, охватывающий хаос допредикативных, донаучных созерцаний. Проблематика науки о жизненном мире стягивается Гуссерлем в следующие пять пунктов:

   1. Различение объективной науки и науки вообще; поскольку в исследовании жизненного мира центральное место принадлежит субъективным интуициям донаучной жизни, методы объективной науки оказываются бессильными охватить его тематику;

   2. Использование субъективно–релятивного опыта жизненного мира в объективных науках;

   3. Является ли жизненный мир объектом психологии? (ответ Гуссерля отрицательный, коль скоро речь идет о традиционной психологии, перенявшей методику объективных наук; но отсюда вырастает необходимость обоснования новой — трансцендентальной — психологии);

   4. Противоположность между жизненным миром, как универсумом принципиальной зримости, и принципиальной незримостью "объективно истинного" мира, как "логического образования";

   5. Исследование субъективных предпосылок объективных наук и принадлежности логико–теоретического праксиса к очевидностям жизненного мира.

Для понимания мысли Гуссерля важно учесть, что жизненный мир, как таковой, представляет собою доподлинный коррелят трансцендентальной субъективности, ее систематическое и чисто внутреннее самовыявление и самоистолкование. В основе его хаотичности покоятся, однако, априорные структуры, предшествующие всем логическим априори. Гуссерль отклоняет, как наивные, все попытки, приписывающие логике характер фундаментальной науки по отношению к прочим объективным наукам. В научном обосновании нуждается сама логика, которая, как таковая, коренится в фундаментальном априори жизненного мира, и поэтому радикальной основной наукой может быть, по его мысли, только феноменологическое исследование структур жизненного мира, без которых логика и все прочие науки "беспочвенно повисают в воздухе". Жизненный мир — изначальное лоно всякой проблематики и рефлексии, некий маточный раствор, обусловливающий кристаллизацию всех без исключения наук и философских учений. Сознание в каждом акте своей интенциональной деятельности "отталкивается от атмосферы глухих, скрытых, но содействующих значимостей, от жизненного горизонта, на котором актуально направленное "Я" может реактивировать прежние наслоения, осознанно достигая апперцептивных озарений и превращая их в созерцания" [9]. Еще одна — иллюстративная — параллель из Поля Валери: речь идет о настраивании оркестра в концертном зале. "Таков, — по словам Валери, — восхитительно щемящий душу музыкальный беспорядок, хаос надежд, некое первичное состояние, могущее быть лишь эфемерным; но эта живая невнятица таит в себе нечто более универсальное и, быть может, более философское (! — К. С.), чем все возможные симфонии, ибо она содержит их в своей смеси, она их всех внушает. Она — некое одновременное присутствие всех будущностей. Она пророчествует" [10]. Аналогия безупречная; следует лишь перенести ее из мира музыки в мир как таковой, чтобы адекватно пережить гуссерлевскую мысль. В этой копошащейся массе домузыкального марева, в темном океаническом гуле некой дотемперированной атмосферы таится под прикрытием гигантских водорослей вся сумма возможных (написанных и еще не написанных) симфоний, и если, спустя минуту, магическим жестом дирижерской палочки будет вызвана к жизни одна, в ней глухо и настороженно будет наличествовать вся полнота доконцертного (дочеловеческого!) настраивающегося хаоса скрипок и валторн, тромбонов и гобоев, контрабасов и флейт, питательного материнского лона, в муках отдающего одно из своих чад на радость и заклание слуху.