Хазарские сны - Пряхин Георгий Владимирович - Страница 48

Так он же, друзья мои, жил почти на семьсот лет позже, нежели последний хазарский каган!

А вы говорите.

Увидеть живым: мертвым его лучше не видать вовсе. Подданные, сооружавшие почившему кагану подводную могилу и опускавшие его в нее, причем в одну из нескольких вырытых, как бы благословляя его не только на подземное, но еще и подводное плавание, подлежали публичной казни после хорошего поминального обеда.

Методом усекновения главы.

Их погружали в подводные могилы, купели, вырытые, выстланные дубовым брусом ими же самими — рядом с императором. Так что плавание у них по Аиду и Лете, принявшей обличье Волги, предстояло с каганом совместное.

Попробуй потом докажи, того похоронили или не того! Все продумано и взвешено, как в аптеке…

Лев Николаевич Гумилев, основываясь на письме, даже схему царского ежегодного путешествия набросал.

Итак, вначале, судя по всему, в феврале-марте, каган двигался навстречу весне и солнцу, забирая от Волги на юго-запад. Первую стоянку, думаю, дней через десять пути делал где-то в теперешней Калмыкии. Поселялся в походном глинобитном дворце, окруженном розарием, неподалеку ставили шелковый царский шатер, размерами превосходивший дворец, обустраивали семейство, челядь, налаживали комфортные закрытые полотняные виадуки для незримого прохода по ночным, да и дневным тоже, сердечным делам в любом избираемом самодержцем направлении: как к законным женам, так и незаконным, включая и вовсе чужих.

На первой стоянке каган ждал цветенья тюльпанов. В конце марта — начале апреля они и сейчас заливают здешнюю степь, Приманычье алой зарей: даже небо по горизонту кажется ими подсвеченным. Алым и желтым. Алая волна ходила под ветром, как будто мириады подземных, уже усопших за века и века подданных поднимали оттуда, из Аида, держа их двумя незримыми, бледными пальцами за высокие и тонкие, упруго клонящиеся ножки, алые, с черными бархатными «глазами» на дне, вокруг пестика, пиршественные бокалы. И беззвучно чокались ими по случаю прибытия кагана.

Приветствуя его, единоличного властителя живых и мертвых. Так ему тогда еще казалось.

Желтые же, которые века спустя найдут в предгорьях Средней Азии и назовут именем английского резидента, сумевшего тайно вывезти их луковицы из Российской империи, хотя гораздо ближе, в Калмыкии и Ставропольской губернии, их море разливанное, и ехать так далеко не надо, и мы бы, уроженцы здешних мест, сами, бесплатно вручили бы их высокому иноземному гостю — так у нас на Кавказе (не то, что у них в Средней Азии) принято, да еще б и понадежнеее спрятать, вшить луковицы, именуемые у нас бузлюками — по весне вся Серегина пацанячья Никола лакомилась ими — помогли бы, так у нас тоже принято: если труд в СССР дело чести, доблести и геройства, то и воровство на Кавказе, даже на Северном, тоже приравнено к труду, — желтые же соцветия скромнее, вернее, меньше, но имеют свои удивительные преимущества.

Соцветья эти, сведенные в острограную молитвенную щепоть, изящнее. Даже тончайшие кровеносные сосуды на них кажутся дополнительно выписанным чудесным орнаментом.

Но они еще и пахнут.

У них телесный, восхитительный запах самой весны, выцеженный, выдоенный глубоко упрятанной луковицей с крепкими, длинными, суровыми, как нитки, корешками из самых сокровенных ее юных недр: кагану приносили их первый букет, и он чутко погружался в него кривым подрагивающим носом и следом сразу брался за серебряный колокольчик — возникала юношеская, в его-то серьезные годы, необходимость кой-кого вызвать для уединенного собеседования.

Ближе к маю каган вновь снимался с места и двигался теперь уже на самую южную оконечность своего благословенного каганата: вдоль Каспийского побережья к самому Дербенту, из-под которого через несколько веков все тот же Петр, тогда еще юный и необстрелянный, едва-едва унесет свои длинные журавлиные ноги. Здесь в разгаре весенняя путина. И к хозяйственным задворкам каганова дворца спозаранок выстраивались рыбаки и перекупщики с двухметровыми осетрами, сваливавшимися раздвоенными хвостами со спины до самой земли: хвосты еще и по глине волочились живым, в последних судорогах трепетавшим шлейфом. И диковинная здешняя дичь, и только что вынутая окровавленными, как у повитухи, пальцами, дымящаяся еще черная икра в деревянных обрезанных кадках — все стремилось через этот задний ход попасть на стол кагана или на худой конец его прожорливой и несметной свиты, чтоб потом этим же ходом тайно, словно ворованное живое золото, выехать ночью в бочках золотарей.

Каган же предпочитал кутум, — осетры-калуги-белуги и в Волге водились в изобилии. Славная рыба кутум — нигде, кроме Каспия, не живет. В пол-метра длиною, белотелая, как русалка и как русалка же с минимумом хрящей, она туго, словно ее, будто подушку пухом, наталкивали вручную, набита нежным, тающим во рту мясом и салом. Если ее привялить на солнце, вся она выглядит так, как будто ее не из синего (вообще-то, Каспий не синий, а белый) моря вынули, а из расплавленного янтаря. В степях каган гонял на лошадях летучих, как марево, сайгаков, здесь же поднимался — вот, когда меняли сермяжную свою поклажу на царственную мулы и ослики — в горы: на рысь и горного козла.

Вслед за сиятельным сфинксом перемещалась и дипломатическая жизнь: в Дербенте каган принимал послов и посланцев Арабского халифата, Хивы, Византии. Послам предшествовали караваны с дарами, которые также, без остатка, до последнего верблюда, втягивались, вливались во все тот же хозяйственный двор. Он, судя по всему, был безразмерным: глотал, не опасаясь подавиться. Каган и сам в долгу не оставался, и дары его бывали и покруче живых, в дубовых бочках, осетров, золотых слитков, тяжелых и золотых, как слитки, скаток, штук китайского шелка и даже перекупленных или отнятых русских соболей: одна из дочерей одного из хазарских каганов, высланная в Константинополь с небывалой роскоши и помпы караваном, стала там супругой императора.

Чичак, что в переводе с хазарского значит «Цветок», в Византии обернулась православной Ириною (отзвук «цветка», ириса все же остался в новом имени?), и даже в этом качестве вместе с мужем принимала и крестила в Царьграде самую знаменитую русскую вдову княгиню Ольгу — именно ее потомки в будущем и разорят незабвенную Хазарию.

Хазарские каганы и сами нередко получали подарки живым товаром высшей, царственной пробы: как известно, самые надежные пакты о ненападении заключаются на брачном ложе.

В Дербенте каган наблюдал также за строительством порта, за сооружением уходящей в море оборонительной каменной стены, которая призвана была запереть бухту как от бурь, так и от незваных парусов. Увы, самое страшное горе Дербента в свое время пришло не с моря: гунны, неостановимые сухопутные ветры, нагрянули с гор, с той стороны, о которой дербентцы никогда и не заботились, настолько она казалась всем — кроме гуннов! — непродуваемой. Неприступной.

Не то, что воинов — даже невинных младенцев дьяволы с развевающейся, как у их же малорослых, широкозадых коней, жесткой, суховейной гривой сбрасывали со стен и башен былого царского дворца.

Когда китайцы тысячу дней безостановочно гнали хунну, прародителей гуннов, с насиженных родовых мест, старейшины хунну, по легенде, приняли решение: воины уходят первыми, оставляя детей, жен и стариков в арьергарде — практически на поголовное вырезание. В одном из походов Александра Македонского, считающемся особо стремительным, великий полководец проходил со своим войском в среднем тридцать километров в день. Не обременённый ни стариками, ни женщинами, ни детьми. Хунну бежали со скоростью двадцать шесть километров в день — тысячу дней. Отвлекая врагов на истребление собственных семей, хунну-воины в конце концов вырвались из кровавых китайских объятий. Жен себе — новых — нашли, выцапали за косы из бог весть каких племен уже за Днепром, в камышовых плавнях. С новыми женами родили и новых детей — тоже, наверное, не таких возлюбленных, как навеки потерянные. Похоже, жестокая память об этих утратах, передаваясь из поколения в поколение, достигла и Дербента: чужая младенческая сладкая кровь еще больше пьянила, а не отрезвляла гуннов.