Хазарские сны - Пряхин Георгий Владимирович - Страница 33

Бабка Меланья рассказывала, что вернулся он за своими на «хваетоне». И при этом с пущей строгостью взглядывала на меня: поверил ли?

И я, конечно же, восторженно верил, хотя мне к тому времени было уже не пять и даже не пятнадцать лет. Верил, верил все-таки, что могут, могут, черт возьми, Гусевы передвигаться по этой земле не только на быках, лошадях, верблюдах, танках-тракторах, полуторках или просто распространенным одиннадцатым номером, но и на «хваетонах» — тоже!

Фаэтон, если он и был, произвел, наверное, на моршанскую деревню еще большее впечатление, чем на моих когдатошних односельчан умопомрачительное ландо туркменского князя Мусы, а на меня самого — женский аэроплан неподалеку от нашего кладбища.

Большее, потому что в нем сидел не инопланетянин, а, судя по физиономии, совершенно свой. Моршанский. Махоркин сукин сын! Некоторые даже узнавали его, и первая — обмершая от счастья и густо, рдяно застеснявшаяся своей очевидной, особенно рядом с его чужой, степной, нагульной мужской матеростью, постарелости — жена. Если был фаэтон, то наверняка были и брички, которые удачливый пращур мой тоже пригнал с собой. Приехал, прилетел за тридевять земель открыто, не таясь, потому что с фаэтонов под плети уже не швыряют: победителей, как известно, не только не судят, но и не порют. Пустились они в обратный путь. Состарившиеся, но, слава Богу, живые еще родители моего прапрадеда, его жена, что в один день, в миг один сбросила с себя с десяток проведенных соломенною вдовою лет — руки от мужа, как школьница, все прятала, потому что они постарели, израсходовались, запеклись в нужде и работе более всего — и подросток, будущий бабки Меланьи отец, а мой, стало быть, будущий прадед.

Мальчика звали Лонгин, потому что бабуля моя — Меланья Лонгиновна. Дед мой — Владимир Лонгинович, а вот как величали прапрадеда, я теперь, наверное, никогда и не узнаю: не у кого.

Приехал, несмотря на весну, в шапке из тех, которые называли «кубанками»: этакая усеченная папаха черной мерлушки. Но кубанкою все же она не была, как то вальяжно объяснил односельчанам родной чужак. Не была, потому что перевитый золотым, почти генеральским шнуром, верх у нее не красный, как у кубанских казаков, а синий, как у казаков терских.

— И царь такую же носит, — добавил снисходительно (почти что к царю), чуть покривив от истины.

И при внушительном кинжале на наборном, с серебряными чернеными вставками, пояске: ни дать ни взять представитель Дикой дивизии в русском медвежьем углу. Абрек. Цепной пес царизма-деспотизма — из позавчерашних беглых. Дважды обернутый воздухом воли, а поверх того еще и тронутый пленительным жирком — как смазаны им, невидимо и нежно, голубиные крылья — нездешнего, нерусского богатства.

При такой-то рыжей и конопатой, будто её ржавыми коваными заклепками для пущей прочности простебали, свойской русской физиономии, с которой богатство вроде бы ну никак не согласуется. Не живут, не сосуществуют они вместе и мирно: только по разные стороны баррикады. Или ты его — на вилы, или оно тебя — в кандалы.

Жену проминал, как пасхальное тесто. И она, днем горделиво, словно на возмужавшего сына, поглядывавшая на него, ночью с ревнивой опаскою вслушивалась и в эту новую, дерзкую хватку, и в эту явную поднаторелость, что шла, подозревала жена, не только от многолетнего примерного одиночества.

Свой и уже не совсем свой. Уже в следующем поколении будут говорить: не у нас, в России, а у вас в России. Там, как за бугром…

Вот в этом главная правда и состояла: вернулся, хотя вполне мог и не вернуться.

…Однажды юным корреспондентом ставропольской молодежной газеты я несколько дней жил на кошаре на черноземельских отгонных пастбищах у одного очень передового чабана. Чабану уже за пятьдесят. Есть люди, о которых говорят: крепко сбит, подразумевая — сколочен. Применительно же к этому дядьке глагол «сбить» надо применять в другом, более точном и редком значении, как говорят о шерсти — её ведь действительно «бьют». И валенки тоже бьют (как бьют, сбивают и масло) — это более точное и резкое обозначение, чем общепринятое «валять». И когда предварительно промытую и вычесанную шерсть «собьют», ее — по существу полостью — спрессовывают в массивные рулоны, точнее тюки. Странное свойство имеют эти тюки. На вид они вполне подъемны: вас обманывает их фактура, то, что они все же из шерсти, что они пористы, живы, дышат в отличие от кубом стесанного камня, но на самом деле к ним и вдвоем не подступиться — пупок надорвешь.

Так и мой будущий герой. Живой, дышащий, особенно после ужина — как дыхнет, так вновь закусывать надо — и даже непостижимо легок на ногу, километры и километры наматывая с отарой за день по только ему ведомым потаённым обильным выпасам — я лично до кошары, точнее до турлучного бригадного домика при ней доплетался следом за ним, уже не чуя под собою ног. Но помимо его воли с места его трактором не свернуть. Самого крупного в отаре барана, барана — производителя берет, ловко поймав ярлыгою за заднюю ногу, на руки, и тот в его заскорузлых ручищах даже не копнется. Как малое дитя несет, прижимая к груди, враз умиротворившегося производителя, отлучая его от бесчисленных наложниц, чтоб попусту не гоношился, не расходовался: одного раза с них достаточно.

Фетр, кашемир, между прочим, — это тоже разновидность, степень «боя» шерсти. Плюс, конечно, породы овцы — как же без нее, родимой.

И арбичка, как и положено, в чабанской бригаде была: опрятная хохлушечка лет сорока пяти с гаком. И за ужином они чудесно, трогательно рассказывали, вспоминали о своих оставшихся «на материке» семьях — каждый о своей. О женах, мужьях, детях, до внуков, с особенной грустью, доходили. А ужин заканчивался, помощники, подпаски передовика усылались в кошару — присматривать за овцами и спать вместе с ними на их чудесной, живой, хотя и чуть-чуть вонючей, рунной перине: после нее встаешь с пьяным дурманом в голове (вдобавок к вечернему). Старшой же сграбастывал в охапку арбичку, и та послушно следовала, взбиралась за ним на высоченную и громадную, с пуховой периною, кровать. В домике всего одна комнатка, и мне стлали на раскладушке у противоположной стены: выгнать и меня вслед за подпасками к овцам считали негостеприимным — как-никак из самого Ставрополя.

Я выходил на улицу, усаживался, вытянув гудящие ноги, на завалинку под хаткою и долго-долго, пока не слипались глаза, смотрел на тяжелые и крупные, словно комья драгоценной руды, звезды.

Потом на цыпочках, шарясь в темноте, входил в нашу оседлую «арбу»: металлическая кровать с тугой панцирной сеткой уже не стонала.

Это было самое замечательное и волнующее, что запомнилось мне из той командировки и чему места в героическом комсомольском очерке, конечно же, не нашлось.

А вы говорите — не мог не вернуться. Еще как мог: степь у нас хоть и пустынная, но и в ней встречаются, еще как обольстительно встречаются. Ни один производитель безнаказанно не прошмыгнет!

А мог и просто сгинуть: дело тоже нехитрое.

У моего деда Владимира Лонгиновича, по семейному преданию, в твердой картонной коробке хранилась терская папаха с синим верхом, надевавшаяся уже только по праздникам. И клинок в серебряных ножнах на дне бабкиного сундука, вроде как бы уже бабкин, а не его: пост сдал — пост принял.

Тому были особые причины, почему дед мой, столь продвинувшийся — по стопам своего деда — в услужении князю Мусе или его потомкам, беспрекословно капитулировал перед родной бабкой моей Александрой.

Бабуля моя умерла рано, до высылки, собственно говоря, она и не пережила, не выдержала крушения семейной империи, шестьдесят лет создававшейся, намывавшейся в Ногайской степи. И в ссылку дед отправился один с тремя детьми: старшая, Настенька, моя будущая мать, уже девушка, Сергей, будущий бравый ветеран двух победоносных войн, а тогда еще восьмилетний, безбашенный оголец, и младший, Петя, совсем еще малыш — он вскоре, увы, умер.

Деду приходилось туго.

Тем не менее по праздникам у него собирались друзья, мужики — видимо, дома не наливали, а тут как бы вдали, очень вдали от жен — и он посылал Серегу в магазин за водкой, а Настя молча вынимала из старинной чинаровой горки хрустальные стопки, оставшиеся с лучших времен.