№44, Таинственный незнакомец - Твен Марк - Страница 18

– Да, верно, он дал слово.

Наконец Катрина поднялась, потянулась к кухонному ножу и принялась с ожесточением точить его о кирпич. Легонько потрогала острие большим пальцем.

– Я все поняла, – сказала она, – нужны два помощника. Навсенаплюй уговорит одного, а я возьму на себя другого.

– Вот теперь я доволен! – с жаром молвил Сорок четвертый, и Катрина расцвела от счастья.

Мы остались одни в уютной теплой кухне, болтали, играли в шашки и ждали, когда придет Катрина и позовет нас к столу обедать: она была для нас самым дружелюбным и приятным сотрапезником. Время шло, и в малой трапезной замка, где мастер обыкновенно принимал почетных гостей, становилось все оживленнее; когда слуга заходил в трапезную или выходил оттуда, до нас доносились взрывы смеха, обрывки песен; судя по всему, гости уже насытились. Потом, когда и мы с Катриной почти закончили обед, явился Навсенаплюй, голодный и измученный; он уже упаковал пять ящиков и был полон решимости довести дело до конца – сказал, что и куска в рот не возьмет, пока не погрузит все ящики в фургон. Катрина поделилась с ним своей задумкой – уговорами и силой раздобыть двух помощников. Навсенаплюй одобрил ее план, и они ушли. Навсенаплюй сказал, что печатники будто сгинули; наверное, попрятались на большом дворе, опасаясь, как бы кто подкупом не подбил двух грузчиков фургона помочь с переноской грузов, поэтому он предложил сначала наведаться туда.

Катрина наказала нам оставаться на кухне, но мы нарушили ее запрет, как только они скрылись из виду. Потайными ходами мы пробрались на внутренний двор раньше их и затаились возле самого фургона. Вознице и двум грузчикам принесли поесть, они в свою очередь накормили и напоили лошадей в конюшне, а теперь гуляли по двору и болтали, выжидая, когда загрузят фургон. Тут появились наши друзья Катрина и Навсенаплюй и принялись тихо расспрашивать грузчиков, не видели ли они поблизости наших печатников; не успели приезжие и рта раскрыть, как произошло нечто неожиданное – в пятидесяти ярдах от нас замаячили какие-то смутные длинные тени, они гуськом двигались в нашу сторону. Постепенно в свете звезд и тусклых фонарей очертания их становились все отчетливей, и оказалось, что это люди, согнувшиеся под тяжестью груза. Вот это да! Каждый тащил на плечах по ящику! Но самое поразительное, что в первом поравнявшемся с нами мы узнали Катценъямера! Навсенаплюй был вне себя от радости и восторженно заявил, что всячески приветствует такую перемену, а Катценъямер что-то проворчал в ответ – оно и понятно: с таким грузом на плечах не до разговоров

За ним шел Бинкс! Снова похвалы и ворчание в ответ Следующим был Мозес Хаас – подумать только! Потом – Густав Фишер! А за ним, замыкая процессию, – Эрнест Вассерман! Навсенаплюй глазам своим не поверил, так и сказал:

– Не верю, не могу поверить! Неужели это ты, Эрнест?

Тот послал его к черту, и Навсенаплюй успокоился: значит, глаза его не обманывают Это любимое выражение Эрнеста, по нему его можно узнать и в темноте

Катрина словно языка лишилась – стояла, как завороженная. Лишь когда все ящики погрузили в фургон и печатники скрылись один за другим, она обрела дар речи.

– Вот так штука, – молвила она.

Навсенаплюй догнал печатников и предложил устроить товарищескую пирушку, но они огрызнулись в ответ, и он отказался от своей затеи.

Глава XIV

Фургон уехал на рассвете; почетные гости встали поздно, позавтракали, расплатились с хозяином и, распив на прощанье бутылочку, отбыли в своем экипаже. Часов в десять довольный мастер, исполненный добрых чувств, готовый на радостях всех простить, собрал печатников в гостиной и произнес речь, превознося до небес благородство людей, которые в последний момент побороли в себе желание сотворить зло, загрузили прошлым вечером фургон и таким образом спасли честь и благополучие этого дома, и он продолжал в том же духе со слезами на глазах, и голос его срывался от волнения; печатники смотрели с недоумением то друг на друга, то на мастера, открыв рты, не в силах вымолвить ни слова. Наконец Катценъямера прорвало:

– Что за черт! Да ты, похоже, бредишь наяву? С ума рехнулся! Мы для тебя ничего не спасали. Мы никаких ящиков не переносили. – Тут Катценъямер совсем разошелся и ударил кулаком по столу. – Скажу больше – мы устроили так, чтобы никто другой не грузил ящики в фургон, пока нам не заплатят за вынужденное бездействие'

Только представьте себе эту картину! Мастер был потрясен и минуту-две не мог выговорить ни слова, потом в грустной растерянности обернулся к Навсенаплюю:

– Не приснилась же мне вся эта история. Ты сказал, что они…

– Конечно. Я сказал, что они загрузили ящики.

– Нет, вы послушайте! – закричал Бинкс, вскакивая с места.

– …Вон те пятеро. Катценъямер шел первым, а Вассерман замыкающим…

– Наверняка знаю, как то, что моя фамилия Вас…

–. И каждый нес на плечах ящик

Тут все остальные печатники повскакали с мест, и последние слова Навсенаплюя потонули в оскорбительном хохоте, из которого вырывался лишь бычий рев Катценъямера:

– До чего договорился этот помешанный! Каждый нес на плечах по ящику! А ящик-то весит пятьсот фунтов!

Все подхватили заключительные слова Катценъямера как рефрен и выкрикивали их во все горло. Навсенаплюй оценил убийственную силу аргумента и сразу растерялся; печатники это заметили и набросились на него – кричали, чтоб он очистил душу от греха и умерил свою фантазию. Положение было трудное, и Навсенаплюй не пытался изобразить, будто дело обстоит иначе.

– Я не понимаю, не могу объяснить, в чем тут секрет – тихо, почти униженно признался он. – Сознаю, что человеку не под силу поднять такой ящик в одиночку, и все же – это верно, как то, что я стою перед вами, – я сказал правду: я видел вас своими глазами. Видела и Катрина. Видели не во сне, а наяву. Я говорил с каждым из пяти. Я видел, как вы загрузили ящики в фургон. Я…

– Прошу прощения, – вмешался Мозес Хаас, – никто не загружал ящики в фургон, никому не удалось бы это сделать. Фургон все время был у нас под присмотром. Воображение у джентльмена так разыгралось, что он, чего доброго, скажет, будто фургон уже уехал и мастеру заплатили? – добавил он с ехидцей.

Шутка была удачной, и все охотно посмеялись.

– Да, мне заплатили, – без тени улыбки подтвердил мастер.

– Разумеется, фургон уже уехал, – сказал Навсенаплюй.

– С меня хватит! – заявил Мозес, поднявшись с места. – Игра зашла слишком далеко и ведется весьма бесцеремонно. Пошли, повторишь свои слова перед фургоном. Если у тебя хватит нахальства проделать это, следуй за мной.

Мозес направился к двери, печатники толпой кинулись за ним: всем было любопытно посмотреть, что произойдет. Я заволновался. Моя уверенность в правоте Навсенаплюя уже наполовину улетучилась; поэтому я испытал огромное облегчение, убедившись, что двор пуст.

– Ну а теперь что скажешь' Есть там фургон или нет? – допытывался Мозес.

Навсенаплюй просветлел лицом: он вновь обрел былую уверенность.

– Не вижу фургона, – сказал он удовлетворенно.

– Не может быть! – хором воскликнули печатники.

– Может, нет там никакого фургона.

– Вот дьявольщина! Чего доброго и мастер скажет, что и он не видит фургона?

– Разумеется, не вижу, – подтвердил мастер.

– Нда-а, – протянул Мозес, чувствуя, что зашел в тупик Потом вдруг его озарила новая идея. – Послушай, Навсенаплюй, ты, кажется, глазами слаб, пошли вместе, на ощупь удостоверишься, что фургон на месте, и тогда посмотрим, хватит ли у тебя духу играть эту дешевую комедию!

Они быстро прошли в глубь двора; вдруг Мозес, побледнев, остановился.

– Боже правый, уехал, – прошептал он.

На лицах печатников отразилось волнение. Они крадучись, испуганные и молчаливые, обошли двор, потом замерли, и у всех разом вырвался стон:

– Фургона нет, он нам привиделся!

Они подошли к месту, где он стоял, и, осенив себя крестным знамением, зашептали молитвы. Потом их обуял гнев; разъяренные, они вернулись в гостиную и послали за астрологом. Печатники обвинили его в нарушении клятвы и пригрозили выдать церкви; и чем больше он молил о пощаде, тем больше его запугивали; наконец они схватили мага, намереваясь выполнить угрозу, и тогда маг обещал покаяться, если ему сохранят жизнь Кайся, сказали печатники, но, если твое покаяние неискренне, тебе же хуже будет.