Выбери любимый жанр

Вы читаете книгу

Дом у дороги

Твардовский Александр Трифонович

Выбрать книгу по жанру

Фантастика и фэнтези

Детективы и триллеры

Проза

Любовные романы

Приключения

Детские

Поэзия и драматургия

Старинная литература

Научно-образовательная

Компьютеры и интернет

Справочная литература

Документальная литература

Религия и духовность

Юмор

Дом и семья

Деловая литература

Жанр не определен

Разное

Техника

Автомобили и ПДД

Прочее

Драматургия

Фольклор

Военное дело

Последние комментарии

оксана2018-11-27

Вообще, я больше люблю новинки литератур

К книге

Professor2018-11-27

Очень понравилась книга. Рекомендую!

К книге

Vera.Li2016-02-21

Миленько и простенько, без всяких интриг

К книге

ст.ст.2018-05-15

И что это было?

К книге

Наталья222018-11-27

Сюжет захватывающий. Все-таки читать кни

К книге

Дом у дороги - Твардовский Александр Трифонович - Страница 7

Изменить размер шрифта:

ГЛАВА 8

Родился мальчик в дни войны,

Да не в отцовском доме, —

Под шум чужой морской волны

В бараке на соломе.

Еще он в мире не успел

Наделать шуму даже,

Он вскрикнуть только что посмел

И был уже под стражей.

Уже в числе всех прочих он

Был там, на всякий случай,

Стеной-забором огражден

И проволокой колючей.

И часовые у ворот

Стояли постоянно,

И счетверенный пулемет

На вышке деревянной.

Родился мальчик, брат меньшой

Троих детей крестьянки,

И подают его родной

В подаренной портянке.

И он к груди ее прирос —

Беда в придачу к бедам,

И вкус ее соленых слез

Он с молоком отведал.

И начал жить, пока живой,

Жилец тюрьмы с рожденья.

Чужое море за стеной

Ворочало каменья.

Свирепый ветер по ночам

Со свистом рвался в щели,

В худую крышу дождь стучал,

Как в полог колыбели.

И мать в кругу птенцов своих

Тепло, что с нею было,

Теперь уже не на троих,

На четверых делила.

В сыром тряпье лежала мать,

Своим дыханьем грея

Сынка, что думала назвать

Андреем – в честь Андрея,

Отцовским именем родным.

И в каторжные ночи

Не пела – думала над ним:

– Сынок, родной сыночек.

Зачем ты, горестный такой,

Слеза моя, росиночка,

На свет явился в час лихой,

Краса моя, кровиночка?

Зачем в такой недобрый срок

Зазеленела веточка?

Зачем случился ты, сынок,

Моя родная деточка?

Зачем ты тянешься к груди

Озябшими ручонками,

Не чуя горя впереди,

В тряпье сучишь ножонками?

Живым родился ты на свет,

А в мире зло несытое.

Живым – беда, а мертвым – нет,

У смерти под защитою.

Целуя зябкий кулачок,

На сына мать глядела:

– А я при чем, – скажи, сынок, —

А мне какое дело?

Скажи: какое дело мне,

Что ты в беде, родная?

Ни о беде, ни о войне,

Ни о родимой стороне,

Ни о немецкой чужине

Я, мама, знать не знаю.

Зачем мне знать, что белый свет

Для жизни годен мало?

Ни до чего мне дела нет,

Я жить хочу сначала.

Я жить хочу, и пить, и есть,

Хочу тепла и света,

И дела нету мне, что здесь

У вас зима, не лето.

И дела нету мне, что здесь

Шумит чужое море

И что на свете только есть

Большое, злое горе.

Я мал, я слаб, я свежесть дня

Твоею кожей чую,

Дай ветру дунуть на меня —

И руки развяжу я.

Но ты не дашь ему подуть,

Не дашь, моя родная,

Пока твоя вздыхает грудь,

Пока сама живая.

И пусть не лето, а зима,

И ветошь греет слабо,

Со мной ты выживешь сама,

Где выжить не могла бы.

И пусть ползет сырой туман

И ветер дует в щели,

Я буду жить, ведь я так мал,

Я теплюсь еле-еле.

Я мал, я слаб, я нем, и глуп,

И в мире беззащитен;

Но этот мир мне все же люб —

Затем, что я в нем житель.

Я сплю крючком, ни встать, ни сесть

Еще не в силах, пленник,

И не лежал раскрытый весь

Я на твоих коленях.

Я на полу не двигал стул,

Шагая вслед неловко,

Я одуванчику не сдул

Пушистую головку.

Я на крыльцо не выползал

Через порог упрямый,

И даже «мама» не сказал,

Чтоб ты слыхала, мама.

Но разве знает кто-нибудь,

Когда родятся дети,

Какой большой иль малый путь

Им предстоит на свете?

Быть может, счастьем был бы я

Твоим, твой горький, лишний, —

Ведь все большие сыновья

Из маленьких повышли.

Быть может, с ними белый свет

Меня поставит вровень.

А нет, родимая, ну, нет, —

Не я же в том виновен,

Что жить хочу, хочу отца

Признать, обнять на воле.

Ведь я же весь в него с лица —

За то и люб до боли.

Тебе приметы дороги,

Что никому не зримы.

Не дай меня, побереги…

– Не дам, не дам, родимый.

Не дам, не дам, уберегу

И заслоню собою,

Покуда чувствовать могу,

Что ты вот здесь, со мною.

…И мальчик жил, со всех сторон

В тюрьме на всякий случай

Стеной-забором огражден

И проволокой колючей.

И часовые у ворот

Стояли постоянно,

И счетверенный пулемет

На вышке деревянной.

И люди знали: мальчик им —

Ровня в беде недетской.

Он виноват, как все, одним:

Что крови не немецкой.

И по утрам, слыхала мать,

Являлся Однорукий,

Кто жив, кто помер, проверять

По правилам науки.

Вдоль по бараку взад-вперед

С немецким табелем пройдет:

Кто умер – ставит галочку,

Кто жив – тому лишь палочку.

И ровным голосом своим,

Ни на кого не глядя,

Убрать покойников – живым

Велит порядка ради.

И мальчик жил. Должно быть, он

Недаром по природе

Был русской женщиной рожден,

Возросшей на свободе.

Должно быть, он среди больших

И маленьких в чужбине

Был по крови крепыш мужик,

Под стать отцу – мужчине.

Он жил да жил. И всем вокруг

Он был в судьбе кромешной

Ровня в беде, тюремный друг,

Был свой – страдалец здешний.

И чья-то добрая рука

В постель совала маме

У потайного камелька

В золе нагретый камень.

И чья-то добрая рука

В жестянке воду грела,

Чтоб мать для сына молока

В груди собрать сумела.

Старик поблизости лежал

В заветной телогрейке

И, умирая, завещал

Ее мальцу, Андрейке.

Из новоприбывших иной —

Гостинцем не погребуй —

Делился с пленною семьей

Последней крошкой хлеба.

И так, порой полумертвы,

У смерти на примете,

Все ж дотянули до травы

Живые мать и дети.

Прошел вдоль моря вешний гром

По хвойным перелескам.

И очутились всем двором

На хуторе немецком.

Хозяин был ни добр, ни зол, —

Ему убраться с полем.

А тут работницу нашел —

Везет за двух, – доволен.

Харчи к столу отвесил ей

По их немецкой норме,

А что касается детей, —

То он рабочих кормит.

А мать родную не учить,

Как на куски кусок делить,

Какой кусок ни скудный,

Какой дележ ни трудный.

И не в новинку день-деньской,

Не привыкать солдатке

Копать лопатою мужской

Да бабьей силой грядки.

Но хоть земля – везде земля,

А как-то по-другому

Чужие пахнут тополя

И прелая солома.

И хоть весна – везде весна,

А жутко вдруг и странно:

В Восточной Пруссии она

С детьми, Сивцова Анна.

Журчал по-своему ручей

В чужих полях нелюбых,

И солона казалась ей

Вода в бетонных трубах.

И на чужом большом дворе

Под кровлей черепичной

Петух, казалось, на заре

Горланит непривычно.

Но там, в чужбине, выждав срок,

Где что – не разбирая, —

Малютка вылез за порог

Хозяйского сарая.

И дочка старшая в дому,

Кому меньшого нянчить,

Нашла в Германии ему

Пушистый одуванчик.

И слабый мальчик долго дул,

Дышал на ту головку.

И двигал ящик, точно стул,

В ходьбе ловя сноровку.

И, засмотревшись на дворе,

Едва не рухнул в яму.

И все пришло к своей поре,

Впервые молвил:

– Мама.

И мать зажмурилась от слез,

От счастья и от боли,

Что это слово произнес

Ее меньшой в неволе…

Покоса раннего пора

За дальними пределами

Пришла. Запахли клевера,

Ромашки, кашки белые.

И эта памятная смесь

Цветов поры любимой

Была для сердца точно весть

Со стороны родимой.

И этих запахов тоска

В тот чуждый край далекий

Как будто шла издалека —

Издалека с востока.

И мать с детьми могла тогда

Подчас поверить в чудо:

– Вот наш отец придет сюда

И нас возьмет отсюда.

Могло пригрезиться самой

В надежде и тревоге,

Как будто он спешит домой

Да припоздал в дороге.

А на недальнем рубеже,

У той границы где-то,

Война в четвертое уже

Свое вступала лето.

И по дорогам фронтовым

Мы на дощечках сами

Себе самим,

Кто был живым,

Как заповедь писали:

Не пощади

Врага в бою,

Освободи

Семью

Свою.