Моя жизнь в лесу духов - Тутуола Амос - Страница 11

Мы проплясали до позднего вечера, но потом Старейшина приказал нам остановиться, и мы исполнили его приказ, хотя никто из нас не успел наплясаться – чтобы до полного удовольствия и усталости. Потом Старейшина повелел моей пальме спуститься вниз и врасти в землю, и она тотчас повиновалась ему, потому что повеление было магическим. Вот выполнила пальма первое повеление, и тогда Старейшина повелел ей нагнуться, и она нагнулась, и он снял меня с пальмы, а пальма по его повелению разогнулась – она исполнила все три повеления, потому что каждое было магическое.

Меня отнесли в Королевский дворец, выстроили там помещение без дверей, чтоб я сохранился неукраденный до утра, когда начнется настоящий праздник – праздник прилета был только подготовительный, – оставили мне зажаренного барана, даже не разрезав его на куски, а сами разошлись по своим домам готовиться к завтрашнему главному празднеству.

Едва мне дали жареного барана, я быстро и жадно принялся его есть, потому что, накурившись до полного счастья, проголодался вроде как после пьянства, но, пока я ел, настал час ночи, и вдруг стена моей комнаты расступилась, и ко мне явился неведомый дух с головой, обмотанной тряпками из рогожи. Первым делом он ухватил барана и стал его есть и съел в полминуты. Я понял, что это – прожорливый дух, да и с виду он показался мне очень страшным, так что я решил от него убежать, но кувшин ни на ярд не сдвинулся с места, и мне пришлось примириться с моей судьбой.

А дух съел мясо, схватил мой кувшин, поставил его на голову и выбрался из дворца, чтоб тихонько скрыться в неведомое место. Но Двадцатый город, столичный и королевский, очень большой, и дух шел целый час, прежде чем вышел к воротам города, потому что город обнесен стеной и в ней ворота для входа и выхода. Когда привратник заметил кувшин, или меня, на голове у духа, он спросил, куда тот его несет, но дух ничего не ответил привратнику, а потребовал, чтобы он отомкнул ворота. Привратник снова повторил свой вопрос, и у них завязалось обоюдное препирательство, которое вскоре обернулось боем, таким свирепым, что все существа, живущие у ворот, пробудились от сна и собрались к воротам смотреть на бой – а бойцы отстаивали каждый свое: привратник хотел вернуть меня во дворец и для этого отнимал кувшин у духа, а тот не давал кувшин привратнику и яростно бился, чтоб унести его за ворота, или в тот город, откуда он родом.

Они бились друг с другом полтора часа, а когда никто из них не смог победить, привратник вспомнил про свои джу-джу – у него их было ровно семь штук, – которые ночь превращали в день, потому что привратник становился непобедимым, или всепобеждающим, только днем; и вот он бросил джу-джу на землю, и ночь немедленно превратилась в день, и он оказался сильнее врага. Но враг, или дух, пробравшийся в город, тоже вспомнил про свои джу-джу – у него их было не семь, а восемь, – он мигом швырнул джу-джу на землю, и день сменила непроглядная ночь, и привратник сразу ослаб, или выдохся. Семь раз ночь превращалась в день, и день опять превращался в ночь, но вот у привратника джу-джу истощились, а дух, укравший меня из дворца, снова швырнул на землю джу-джу – у него ведь их было больше, чем у привратника, – и день окончательно обернулся ночью, и привратник лишился последних сил, и враг нанес ему страшное поражение, и, когда побежденный упал на землю, враг продолжал его безжалостно добивать. Он уже почти что добил привратника, но вдруг нечаянно пнул кувшин, и кувшин разбился, а я коснулся земли и сразу же обрел человеческий вид. Дух, укравший меня из дворца, все еще наносил привратнику поражения, или удары, чтоб окончательно победить, я выбрался из осколков кувшина и незамеченно для бойцов бросился наутек.

Но едва я выбрался из осколков кувшина, меня облепили полчища мух и чуть не выдали, куда я бегу, потому что кровь убитых животных, которой кропили меня, как бога, запеклась на мне, будто черная краска, и воняла прельстительной для мух вонью, а одежда, сшитая мне когда-то матушкой, истлела под кровью в драные тряпки, и вот мухи невольно проснулись, вылетели из укромного места, где спали, и погнались за мной жужжащим хвостом.

Я-то, конечно, мчался без передышки, чтобы удрать до рассвета в чащобы и тем спастись от совместной погони духов Девятого и Двадцатого города – я уж не говорю про пришлого духа, который смело украл меня из дворца и нанес привратнику тяжкое поражение, чтобы доставить меня в свой город. Я боялся всех трех возможных погонь и только перед рассветом остановился на отдых. Отдохнув часа два, я отправился дальше – искать, как обычно, дорогу домой, но во время скитаний по лесам и чащобам наткнулся на шкуру мертвого зверя, давно убитого неведомым существом, и взял ее про запас, чтобы сделать одежду (моя-то истлела в мелкие клочья), только не сразу, а когда-нибудь позже, потому что шкура была слишком жесткой и ее следовало сперва отмочить. Часа через три я набрел на пруд с такой прозрачной и чистой водой, как будто ее каждый час фильтровали, а вокруг пруда стояли деревья, не очень густо, но с огромными ветками, которые сплетались над прудом словно крыша, и вода в пруду всегда была ледяной, потому что ее не грело солнце. А у самой воды лежали обмылки, и, значит, какие-то местные духи часто наведывались к пруду, чтобы мыться или, возможно, стирать одежду.

Конечно же, прежде всего я прислушался, не идут ли местные духи стирать, или чащобные звери на водопой, или страшные существа купаться, а когда ни звуков, ни голосов не услышал – там даже птицы почему-то не щебетали, – бросил найденную шкуру на берег, а сам спустился с берега в воду. Вот вошел я в воду и принялся пить, потому что давно уже не видел воды – ни чистой, ни грязной, ни теплой и ни холодной, – а пил только кровь убитых животных, которой меня обливали, как бога, когда хотели принести мне жертву.

Потом я смыл с себя засохшую кровь, отмочил в воде звериную шкуру, чтобы приспособить ее как одежду, и вытащил на поляну, где яркое солнце просушило бы шкуру до мягкой сухости, а сам поспешно забрался в чащу и пристально оглядел пространство вокруг справа и слева, сзади и впереди, над своей головой и внизу, под ногами, чтоб, если какое-нибудь окрестное существо – дух или зверь, змея или птица – попытается незаметно подкрасться ко мне, сразу же удрать в другую чащобу.

Но поскольку лес, росший вокруг пруда, стоял бесшумно и устрашающе молчаливо, так что вслушивайся сколько угодно, все равно ничего не сможешь услышать, меня пробрала холодная дрожь, хотя в лесу было вовсе не холодно, и я перешел на солнечную поляну, где оставил сушиться звериную шкуру – может, под солнцем мне станет лучше, – но, когда я побыл на солнце минут пятнадцать и меня по-прежнему донимала дрожь, я взял шкуру и поскорей ушел. А шкурой я обернул себе голые чресла – вместо одежды и чтобы согреться, – и она частично меня согрела, или прикрыла от живота до колен. В тот день я понял, что бесшумный лес пугает гораздо больше, чем шумный, даже если там не скрываются за деревьями Зловредные Звери и Страшные Существа.

Я ушел шагов на четыреста от пруда, когда подступил, или начался, вечер, и вот, притаившись под каким-то деревом, я стал думать, чего бы поесть, а съестного там было – только маленькие плоды, упавшие с дерева, под которым я притаился, но как называется это дерево, я не знал – такие растут только в той округе. Хотя плоды оказались кислые, несколько штук я все же сжевал, потому что другой-то пищи там не было. Покончив с едой к восьми часам вечера, я решил подыскать безопасное место, где можно устроить ночевку, или поспать, и вскоре наткнулся на толстое дерево с большим дуплом у самой земли. Вот нашел я дупло, но, конечно, не знал, что там уже поселился Безрукий дух, выгнанный из города Безруких духов. Я влез в дупло и сразу уснул, потому что не ведал ни минуты покоя с тех пор, как меня поместили в кувшин. Не мог же я знать, что в этом дупле уже обитает Безрукий дух, а ему, когда подступила полночь, вдруг захотелось вылезти из дупла.