История франков - Турский Григорий - Страница 79

Вернувшись в Шатоден, он уговорил графа дать ему триста человек, якобы для того, чтобы охранять ворота города Тура, а на самом деле для того, чтобы, придя туда, он с их помощью смог убить Эберульфа. И когда граф Шатодена еще набирал ему этих людей, Клавдий отправился в Тур. По пути он, по обычаю варваров, начал наблюдать за приметами, которые, как он говорил, были для него неблагоприятны, и одновременно он расспрашивал многих людей, тотчас ли проявляется сила блаженного Мартина по отношению к вероломным или нет и следует ли немедленно возмездие, если кто-либо нанесет оскорбление уповающему на святого. И вот, не дождавшись людей, которые, как я сказал, должны [206] были прийти к нему на помощь, он сам пришел к святой базилике. И тотчас, присоединившись к несчастному Эберульфу, он начал давать клятвы и клясться всеми святыми и даже благодатью епископа, погребенного: здесь, в том, что в деле его, Эберульфа, нет более верного [человека], нежели он, и что он сможет уладить его дело с королем. Ибо про себя презренный уже решил: «Если я не обману его ложной клятвой, я не одержу над ним верха». Когда же Эберульф увидел, что он дал ему такое обещание, поклявшись в самой базилике и среди колоннад, и даже в каждом углу святого преддверия, несчастный поверил клятвопреступнику.

А на следующий день, когда мы находились в вилле, расположенной от города на расстоянии около тридцати миль[89], Эберульф был приглашен с Клавдием и другими горожанами на званый обед в святую базилику[90], и там-то Клавдий и хотел убить его мечом, в случае если слуги Эберульфа будут в отдалении от него. Но Эберульф, будучи человеком беспечным, ничего этого не заметил. После обеда он и Клавдий начали прогуливаться по дворику церковного дома, клянясь и давая друг другу обещания в верности и любви. Во время этого разговора Клавдий сказал Эберульфу; «Хорошо бы еще выпить в твоем жилище, если будут вина, смешанные с ароматами, или если ты благодаря твоему проворству достанешь более крепкое вино». При этих словах Эберульф обрадовался и ответил, что у него есть вино, говоря: «И все, что ты захочешь, ты найдешь в моем жилище, лишь бы только мой господин соизволил бы войти под крышу пристанища моего». И Эберульф разослал своих слуг, одного за другим, на поиски более крепкого вина из Лаодикеи и Газы[91].

И когда Клавдий увидел, что Эберульф остался один, без слуг, он простер к базилике руку и сказал: «О блаженнейший Мартин, сделай так, чтобы я в скором времени увидел жену и родных». Ибо для несчастного наступала решительная минута: он и думал убить Эберульфа в притворе, и боялся могущества святого епископа. Тогда один из слуг Клавдия, который был более сильным, схватил Эберульфа сзади и, обхватив его сильными руками, выгнул ему грудь, подставив ее для удара. А Клавдий, сняв с перевязи меч, устремился к нему. Но и тот, хотя его и держали, вытащив из-за пояса кинжал, приготовился нанести удар. И когда Клавдий, подняв правую руку, вонзил в его грудь клинок, Эберульф быстро вонзил ему кинжал подмышку, и после того как он извлек его оттуда, он сильным ударом отсек у Клавдия палец. Затем подоспевшие с мечами слуги Клавдия нанесли Эберульфу раны в разные места. Он выскользнул из их рук, и когда, уже теряя сознание, он пытался убежать, они, обнажив мечи, очень сильно ранили его в голову; мозг вытек, он упал и умер. И не удостоил его спасти тот, кого он никогда не думал молить об этом с верою.

Клавдий же, страшно испугавшись, устремился в поисках защиты в келью аббата, покровителю которого он не оказал почтения. Но так как аббат оставался безучастным, Клавдий сказал: «Совершено тяжкое преступление, и если ты не поможешь, мы погибнем». Во время этого разговора ворвались слуги Эберульфа с мечами и копьями. Найдя дверь [в келью] закрытой, они разбили оконные стекла в келье и через окна [207] бросили копья и пронзили ими уже полуживого Клавдия. Соучастники же Клавдия спрятались за дверями и под кроватями. А аббат, подхваченный двумя клириками, едва вырвался живым из этого частокола мечен. Когда двери были открыты, ворвалась разъяренная толпа. Некоторые из бедных людей, приписанных к церкви, и прочие, получающие милостыню[92] даже пытались снести крышу в келье за содеянное злодеяние. Бесноватые и другие убогие побежали с камнями и палками, чтобы отомстить за поругание базилики, считая недостойным, что там совершилось такое преступление, какого никогда еще там не бывало. Что же дальше? Попрятавшихся извлекают из их укрытий и сильно избивают; пол кельи пропитывается кровью. После того как их перебили, их вытащили наружу и бросили нагими на холодной земле. Обобрав их, убийцы на следующую ночь убежали. Так возмездие немедленно настигло тех, кто осквернил человеческой кровью священную сень. Но и преступление Эберульфа, как полагают, было немалым, раз блаженный епископ допустил, чтобы с ним произошло такое. Король воспылал было великим гневом, но, узнав причину, успокоился. Имущество же самого несчастного, как движимое, так и недвижимое, которое он унаследовал от предков, король раздал своим верным людям, которые совершенно обобрали жену Эберульфа и оставили ее в святой базилике. Тело же Клавдия и тела остальных увезли в свою область их ближайшие родственники и там похоронили.

30. И вот Гундовальд направил к своим друзьям двух послов; оба были клириками. Один из них, аббат города Кагора, спрятал письмо, которое он получил, в выдолбленной дощечке и залил его воском. Но люди короля Гунтрамна поймали аббата, нашли у него письмо и привели его к королю, и, сильно избив, заключили под стражу.

31. В то время Гундовальд, сильно полюбившийся епископу Бертрамну, жил в городе Бордо. И так как он разыскивал средства, которые ему могли бы помочь в его деле, он обратился к некоему человеку, который рассказал ему, что один восточный царь унес палец святого мученика Сергия и укрепил его на своей правой руке. Когда же ему нужно было прогонять врагов, он, надеясь на помощь святого, поднимал правую руку, и тотчас отряды врагов, как бы сраженные чудодейственной силой мученика, обращались в бегство. Узнав об этом, Гундовальд начал старательно расспрашивать, не найдется ли в этой местности человека, которому удалось бы раздобыть мощи святого Сергия.

Между тем епископ Бертрамн называет купца Евфрона из-за вражды к нему; желая завладеть его имуществом, он постриг Евфрона против его воли[93]. Пренебрегая этим, Евфрон ушел в другой город и, отрастив там волосы, вернулся обратно. И вот епископ сказал: «Есть здесь некий сириец по имени Евфрон, который сделал из своего дома церковь, поместил в ней мощи этого святого и по благодати мученика испытал много чудес. Так, однажды в городе Бордо был сильный пожар, а этот дом, окруженный пламенем, совсем не пострадал». Услышав это, Муммол тут же поспешил вместе с епископом Бертрамном к дому сирийца и, пристав к этому человеку, приказал показать им мощи святого. Тот отказался. Однако думая, что это уловка, в которой есть какой-то злой умысел, он сказал: [208] «Не беспокой старика и не наноси оскорбления святому. Лучше возьми от меня сто золотых и уходи». Но так как Муммол настаивал на своем и хотел посмотреть святые мощи, то тот предложил двести золотых. Но сириец так и не добился того, чтобы Муммол ушел, не увидев эти мощи.

Наконец Муммол приказал приставить к стене лестницу, – а были мощи спрятаны наверху на стене, против алтаря, в ларчике, – и своему диакону подняться по ней. Когда тот поднялся по ступенькам лестницы и взял ларчик, его так стало трясти, что подумали: он не сойдет на землю живым. Однако взяв, как я сказал, ларчик, который висел на стене, он спустился с ним на землю. После того как ларчик был обследован, Муммол нашел кость пальца святого, которую он не побоялся ударить ножом. А именно; приставив сверху нож, он наносил удар за ударом[94]. Только после многих ударов косточка с трудом разломилась и, разделенная на три части, рассыпалась во все стороны и исчезла. Я полагаю, что мученику было неугодно, чтобы тот осквернял его мощи. Тогда Евфрон горько заплакал, а все пали ниц, моля о том, чтобы бог удостоил показать им то, что скрыто от человеческих глаз. И после молитвы частички были найдены, и Муммол, взяв одну из них, удалился, но, я думаю, не по благоволению мученика, как это и выяснилось впоследствии.