Дежа вю - Туманова Юлия - Страница 65

Сама, сама пустила в собственную жизнь разрушительный вирус. Прививку делать поздно, так что придется переболеть себе тихонечко, и дело с концом. Не смертельная же у нее чахотка в конце концов, а так, что-то вроде насморка…

И она выкинула белый флаг. Насморк. Обычная простуда и все вытекающие отсюда последствия — слабость, головокружения, капризы. Она не болела сто лет, она может позволить себе это, может, и хочет, и позволит!

Вот о чем предупреждал бой часов в гостиничном номере — начиналась новая эра, эпоха сладкой пытки, двойной игры. И Тина не думала, что это будет так трудно и так… прекрасно.

Сколько веков она сгорала в аду, рыча от бессилия в автомобильных пробках, ожидая звонка, пешком преодолевая десятки километров, путаясь в метро, ночами крадясь по собственному дому, будто воришка, пряча глаза, отталкивая руки, вспоминая другие, давясь его именем во сне!

Сколько веков она упивалась раем! Раем его губ, его глаз, его ровного дыхания, когда, утомленный, он засыпал, прижав ее к горячему боку. Однажды она придумала для мужа какой-то очередной банкет, продлившийся до утра, и целая ночь — бесконечная ночь! — оказалась в их власти. Или они были во власти ночи, кто знает? И замученные уже, уставшие — от любви, но не друг от друга — они одинаково таращили глаза в темноте, боясь уснуть, расцепить пальцы, выпустить на свободу эту ночь, сбросить свои кандалы — желанные, колдовские.

Это была последняя ночь.

— Когда твой поезд? — спросила Тина на рассвете.

Он протянул ей кофе.

— В обед. Около двух, по-моему.

— Вещи собрал? — буднично поинтересовалась она, дуя на чашку.

Олег отвернулся.

— Он — холодный. Твой кофе холодный, он тут с вечера стоит, ты забыла?

— Да? Да, забыла. Я вообще все забываю. Память девичья.

— Перестань, — поморщился он, — я поменял билет.

— Что?! Что ты сделал?! Морозов, ты с ума сошел? Я не могу так больше!

Вот и вырвалось. Она примирилась с самой собой — новой, странной, безумной, — зная, что через несколько дней придется взять себя в руки и возвращаться в прежнюю непробиваемую кольчугу железной деловой женщины, которая не имеет воспоминаний и слабости.

Только зная это, она разрешила себе быть такой, как сейчас. Позволила себе что-то вроде отпуска, почему нет?

А он, видите ли, поменял билет.

— Ты не рада?

— Нет, я, черт возьми, не рада! У меня своя жизнь, Олег! У меня проблемы, черт возьми, работа, у меня — дети, а я их не вижу целые сутки, у меня муж…

— Как будто я не знал об этом! — сорвался он.

— Тогда зачем ты остаешься? Красной площадью любоваться?

— Я просто не хочу сейчас уезжать!

— Так и черт с тобой!

Оделась она за считанные минуты, и Олег не пытался остановить ее. Все эти дни, оставаясь один — хотя нет, в одиночестве он не провел и минуты, журналисты ходили за ним по пятам, редактор вел бесконечные разговоры о концепции следующей книги, окололитературные деятели донимали пустой болтовней, и на все на это было плевать, — но только в это время, в это проклятое время без нее, он мог подумать спокойно.

День, два, пять — а что он должен будет делать потом? Он, который отшвыривал от себя это слово тринадцать лет, теперь подсел на него, как на иглу. Ему нужно было это «потом», нужно было завтра, где они снова встретятся. Сдавая билет, Олег ни секунды не сомневался, что она будет счастлива. Так же, как он. Хотя понимал, что это всего лишь отсрочка агонии.

Но лучше так, чем ничего.

А ей показалось — хуже. А она психанула и ушла.

Быть может, все дело в том, что за эти дни они ни разу не упомянули то самое слово, жесткое и волшебное «потом». У них было о чем поговорить и без этого. А то, о чем они молчали, и не требовало слов. По крайней мере, он так думал, уверенный, что несколько дней ее окрылят, как был окрылен он сам.

И получил в лоб.

И сквозь растерянность и саднящее разочарованием сердце, понял — ему никогда, никогда не понять ее. Что ей движет, о чем она думает, чем на самом деле обеспокоена, а что лишь придумала, измученная угрызениями совести.

Он сидел на краю кровати, с ее стороны — там, где подушка была примята чуть больше, а простыня сбита в комок. Рядом на тумбочке стояла ее чашка с недопитым кофе и лежали часы, которые она забыла. Он смотрел, как ползут крохотные брильянтовые стрелки по циферблату, и слышал дыхание бездны. Он падал туда, кубарем, безвозвратно. Он уже не мог остановиться.