99 Франков - Бегбедер Фредерик - Страница 28

– Да, провожу… но, по крайней мере, я свободен.

– Свободен? Ой, держите меня! Он свободен! Ну нет, черта с два! Для этого ты слишком несовременен! Ну-ка, смотри мне в глаза, я сказала: в глаза! Ребенок, который должен родиться, МОЖЕТ иметь папу. Впервые в жизни ты МОЖЕШЬ сгодиться на что-то ПУТНОЕ. Так сколько же еще времени ты собираешься таскаться по грязным борделям, слушать одни и те же сальности от одних и тех же импотентов и дебилов? Надолго ли тебя еще хватит? И это ты называешь свободой, дурак хренов?!

Есть психоаналитики, чья такса – 1000 франков за сеанс; Тамара-моралистка берет с клиента 3000 в час.

– Да отцепись ты со своими нравоучениями! Она еще будет мне мораль читать, нашлась тоже!

– Кончай на меня орать, а то у меня аневризма лопнет. Мораль – она, может, и занудная штука, но пока что это лучший способ отличить добро от зла.

– И что дальше? Я предпочитаю быть мерзавцем, но свободным мерзавцем, слыхала? Свободным! А не честным-благородным рабом! «Свободный человек, всегда ты к горю льнешь!» Я прекрасно понимаю все твои доводы, но пойми и ты, что семейное счастье может обернуться таким же кошмаром, как любая говенная история, рассказанная в шесть утра любым хмельным кретином в любом грязном кабаке, уразумела? И потом, каким это образом я буду воспитывать ребенка, если способен влюбиться в первую попавшуюся шлюху?.. Ох, черт!

Сгоряча я нарушил неписаное правило общения с Тамарой: лишь она сама имеет право произносить слово «шлюха», из уст же собеседника воспринимает его как оскорбление. Тамара начинает рыдать. Я пытаюсь исправить свой дурацкий промах:

– Ну, не плачь, извини меня, ты же святая, я тебе сто раз это говорил и готов повторить еще двести. Мало того что я, как последний урод, плачу шлюхам, чтобы не спать с ними, так теперь еще и заставил плакать лучшую из них. Разве это не подвиг? Ну-ка, дай мне свой мобильник, я сейчас же позвоню в «Книгу рекордов» Гиннесса… Алло, алло! Будьте добры, соедините меня с редактором рубрики «Самый бестактный мужчина в мире».

Ну, слава богу, улыбнулась; гримерше придется лишь чуточку освежить ей тушь на ресницах. Я продолжаю свой сеанс самоанализа, пока не угас пыл:

– Любовь моя, прекрасная моя берберочка, объясни ты мне, Христа ради, эту загадку: почему, когда любишь женщину и все у вас с ней чудесно, она непременно хочет превратить тебя и себя в воспитателей целой кучи сопливых младенцев, которые орут с утра до ночи и путаются у вас под ногами, мешая наслаждаться уединением? Господи спаси, неужели это так страшно – быть только вдвоем? Мне так нравилось, что нас всего ДВОЕ (аббревиатура: Два Влюбленных Одиноких Единомышленника), так нет, ей понадобилась СЕМЬЯ (расшифровка: Семь Я, мал мала меньше)! Разве тебе не противно глядеть на этих многодетных родителей, которых интересуют только пеленки? Ах, скажите, как романтично! Или, может, ты находишь сексуально привлекательными братцев Галлахеров, когда они подтирают попки своим отпрыскам? Для этого нужно быть говнофилом, я же – ярко выраженный говнофоб. И вообще, моя «BMW Z3» слишком тесна для детского креслица!

– Вот уж на кого противно глядеть, так это на тебя! Если бы твоя мать не захотела ребенка, ты бы сейчас не стоял здесь и не порол всю эту чушь.

– Ну и прекрасно, невелика потеря!

– Заткнись, дурак!

– Сама заткнись!

– ХВАТИТ НА МЕНЯ ОРАТЬ, МНЕ НАДОЕЛИ ТВОИ ВОПЛИ!! – вопит она, успевая одновременно всхлипывать.

И начинает сморкаться. Боже мой, до чего она хороша, когда плачет и сморкается! Если мужчины причиняют столько горя женщинам, то именно по этой причине: женщин необыкновенно красят слезы.

Наконец Тамара поднимает голову и находит, как ей кажется, самый убедительный довод, чтобы заставить меня жениться на Софи:

– Мы ведь могли бы встречаться тайком.

Да здравствует женская мораль! Ведь это Блезу Паскалю принадлежит изречение: «Истинная мораль насмехается над моралью». И пока я втягиваю ее слезы с помощью соломинки, вынутой из своего «Seven Up», мы оба думаем об одном и том же.

– Знаешь, почему у нас с тобой никогда ничего не получится?

– Знаю, – говорю я. – Потому что я не свободен, а ты – слишком свободна.

5

Ну вот и конец съемкам: в три дня мы просвистели три миллиона франков (500 тысяч евро). Перед тем как убрать камеры, мы попросили Энрике отснять еще одну, «трэшевую» версию. Все уже были в истерике, включая Тамару, но Чарли вскричал:

– Слушайте! СЛУШАЙТЕ МЕНЯ ВСЕ! Listen to me, please! Последний раз, когда я видел Марка Марронье в живых, он приложил Октава, здесь присутствующего, заявив, что сценарий, по которому мы с вами отсняли этот фильм, никуда не годится и нужно писать другой.

– Это верно, – подтвердил я. – Он еще произнес фразу, которая навеки запечатлелась в моей памяти: «Улучшить проект никогда не поздно».

– Итак, дамы и господа, леди и джентльмены, неужто мы не выполним последнюю волю покойного?!

Техники явно не горели энтузиазмом. Но после долгих переговоров с Энрике и телепродюсершей группа все же приняла решение быстренько отснять «домашнюю» версию, короткими эпизодами, ручной камерой, под «Догму» (этой зимой все прикольные клипы снимались в духе сего интеллектуального датского кинонаправления).

Итак, вариант «Мегрелет-Догма» являл собой следующее: Тамара стоит на веранде из тикового дерева; она грациозно сбрасывает майку, потом, оставшись полуголой, смотрит в камеру и начинает размазывать йогурт по щекам и груди. Кружится, сбегает по ступенькам в сад и прыгает босиком по траве, во все горло грозя своему обезжиренному йогурту: «„Мегрелет“, I'm gonna eat you!», затем катается по свежевыкрашенной траве; теперь ее груди вымазаны и зеленой краской, и йогуртом; она слизывает «Мегрелет» с верхней губы, постанывая от удовольствия (а камера фиксирует крупным планом ее лицо в белых разводах): «М-м-м, „Мегрелет“! It's so good when it comes in your mouth!»

Какой талант! Мы решаем отослать эту версию на Международный фестиваль рекламы в Канн, утаив его от «Манон». Если огребем «Льва», Дюлер волей-неволей будет нам аплодировать – победителей не судят.

Марронье наверняка оценил бы подобное усердие. Теперь можно со спокойной совестью возвращаться в Париж, чтобы занять еще не остывшее кресло своего начальника. Но Чарли – моему оплоту, нынче еще более несокрушимому, чем прежде, – этого показалось мало. В тот же вечер, после выпивки в честь окончания съемок, устроенной в «Liquid», он вовлек нас в весьма прискорбную эскападу, о которой я, к сожалению, не могу умолчать.

6

Яркие лучи софитов рассекали темный аквариум зала. На танцплощадке гарцевала пожилая садомазохистка в корсете, ужавшем ее талию чуть ли не до десяти сантиметров в окружности.

Вылитые песочные часы в черном кожаном футляре.

– Знаешь, что мне напомнило это чучело? В Европе предприятия увольняют тысячи служащих, дабы увеличить доходы богатеньких пенсионеров в Майами, верно?

– Гм… ну, в общем, верно. Флоридские божьи одуванчики, все как один, владеют акциями пенсионных фондов, которые, в свой черед, владеют международными фирмами, значит, ты где-то прав.

– Так вот, слушай: уж коли мы тут оказались, почему бы нам не нанести визит одному из этих зажившихся хозяев планеты? Глупо было бы упустить такой случай и не объясниться с кем-нибудь из них; может, мы его убедим, что нельзя выбрасывать людей на улицу, как ты считаешь?

– Я считаю, что ты надрался до нуля, но все равно, о'кей, вперед!

И вот мы шагаем – Тамара, Чарли и я, ваш покорный слуга, – по бульварам «Пороков Майями» в поисках представителя мирового акционерного сообщества держателей акций.

Динг! Донг-динг! Донг-динг – донг-динг – донг-динг!

В Майами выпендриваются даже дверные звонки: этот, например, вместо простого звяканья выдает «Маленькую ночную серенаду» Моцарта. Вот уже час, как мы бродим по кварталу Корал-Гейблс, разыскивая акционера, достойного нашей отповеди. Наконец Чарли звонит в дверь роскошной виллы в марокканском стиле.