Волшебная шапка - Тухтабаев Худайберды Тухтабаевич - Страница 11

– Куда конфеты подевались? – крикнул он, не найдя кулька.

– Не знаю, – ответила из кухни жена Джуры Джумана. – Ты же их на стол положил. Может, Дильбар взяла?

Джура Джуман побежал в спальню и через секунду вернулся испуганный, с пустым кульком в руке. Показав его жене, рванулся обратно.

– Дильбар, вставай, доченька! Как ты могла съесть кило конфет? Тебя не тошнит?

Девочка проснулась и удивлённо посмотрела на отца:

– Что случилось, папочка?

– Разве можно съесть сразу столько конфет? Это же вредно. Жена, неси скорее кислого молока.

Жена прибежала с двумя бутылками кефира,

– Пей скорей! – приказал Джура Джуман.

– Не буду! Не хочу! – захныкала Дильбар.

– Будешь! Хочешь! – решительно сказал Джура Джуман, но, услышав позывные телевизора, выбежал из комнаты.

А мне только этого и надо было. Взял я бутылки из рук девочки и выпил весь кефир, чтобы не отравиться.

– Вот и молодец, доченька! – обрадовалась мама Дильбарки, увидев пустые бутылки. – А теперь спи… Время позднее.

Я посмотрел на часы: половина десятого. Значит, самая пора идти к Сайдулло-аке. Сейчас у него работа в разгаре. Есть на что посмотреть.

Когда я вошёл в кабинет, Сайдулло-ака бегал из угла в угол и шептал какие-то шипящие слова. Чтобы не мешать ему, я прилёг на диване.

Сайдулло-ака остановился у стола, сморщился, как от зубной боли, погрозил пальцем стопке чистой бумаги. Растворив окно, он некоторое время глядел в темноту, а потом схватил авторучку и… давай писать!

Строчки так и летели друг за дружкой, стопка бумаги таяла прямо на глазах.

Но вдруг ручка споткнулась и остановилась. Сайдулло-ака простонал, скомкал исписанные листы бумаги и вышвырнул их в окно.

И тут меня осенило: если Сайдулло-аке не нравятся эти стихи, то, может, мне они пригодятся? Перепишу и отнесу в редакцию. Зачем же добру пропадать?

Утром я сидел перед Джурой Джуманом.

– Дай лапу, поэт! Поздравляю! – закричал он, заглянув мне прямо в глаза. – Вот это я понимаю! Талантливо! Добротно! Изрядно, видать, потрудился, сразу видно…

– Да, Джура Джуман-ака, нелёгкое это дело – писать стихи, – сказал я, развалясь на диване.

– Отлично, отлично! Правда, вот эта строфа несколько вялая, но исправить её – дело минуты. Уберём один глагол, два местоимения – и порядок. Прозвучит как выстрел!

– Значит, напечатаете мои стихи?

– Постараемся.

– С фотокарточкой?

– Собственно, зачем с фотокарточкой?

– Я думал… хотел, чтобы директор… мама… – забормотал я, потом махнул рукой и улыбнулся: – А вообще можно и без фотокарточки.

– Не гонись за славой, юноша. И тогда она сама придёт к тебе, – печально сказал Джура Джуман. – Я её завоевал именно таким образом.

Помолчав, он добавил:

– А стихи постараемся дать. В ближайшем номере. О, если бы вы знали, как я был счастлив! Иду по улице – танцую, прыгаю, песни распеваю!

– Ты что, мальчик, свихнулся? – схватил меня за руку прохожий, на которого я случайно налетел.

– Я поэт, дяденька, поэт! На днях напечатают мои стихи!

– Мало ли что поэт! Если ты поэт, то иди, как все люди, и не задевай встречных! Вот, например, когда мне было пятнадцать лет…

Прохожий крепко вцепился в мою руку и рассказал про своё детство, про то, как он пошёл в первый класс, какой он был умный и способный мальчик, какие у него были хорошие товарищи и что все они стали большими людьми… И даже длинный рассказ прохожего не смог затмить солнца, которое сегодня взошло над моей головой.

Джура Джуман сдержал слово. Стихи напечатали на самом видном месте – на четвёртой странице газеты, среди разных важных объявлений. И я принёс новые, которые собрал под окнами поэтов или выудил у них из корзин для бумаги.

Джура Джуман исправил кое-какие орфографические ошибки, и новые стихи тоже напечатали. Теперь я обедал без помощи шапки. Гордо садился за стол, заказывал, что душе угодно, и расплачивался своими собственными деньгами.

Да, наконец-то взошло моё солнце. А дома небось и не знают, что я стал поэтом. Напишу-ка Арифу письмецо. Он всегда делал мне добро, а я его обижал. Как раз и прощения попрошу. И сообщу, что теперь я поэт и что только фамилию немножечко изменил: стал Хашимджаном Кузы. Ещё напишу, что очень соскучился по маме, что она мне снится каждый день.

Отправив письмо, я собрал свои последние стихи и пошёл в редакцию. Джура Джуман встретил меня у дверей.

– А-а, поэт! – сказал он, глядя на мои ботинки. – Вовремя пришли, молодой человек. Очень вовремя.

«Вот ведь какие дела, уже и на „вы“ перешёл!» – подумал я про себя. А вслух спросил:

– Что-нибудь случилось, Джуман-ака?

– Сейчас узнаете. Посидите немного. У меня отчего-то на душе стало холодно.

Через минуту Джура Джуман вернулся. За ним в кабинет ввалились Сайдулло-ака, Эркин Хамид, Ташкын Абид, Захид Тухта и другие поэты – все, у кого я бывал дома.

– Вы сами написали стихотворение «Родной край», опубликованное в нашей газете? – спросил Джура Джуман, глядя мне прямо в глаза.

– Конечно, сам!

– Это ложь! – воскликнул Сайдулло-ака. – Это мои стихи.

– Кто писал стихи «О тебе пою, хлопкороб»? – опять спросил Джура Джуман. Лицо его стало белым-бело.

– Я сам писал. Своей собственной рукой.

– Ах вот как! – взревел вдруг Эркин Хамид и, пригнувшись, пошёл на меня. – Я тебе докажу, мальчишка, что это мои стихи, а не твои!

– Мошенник!

– Плагиатор!

– Тунеядец!

– Наглый воришка!

– Лентяй! – летело на меня со всех сторон.

Вот странные люди! Сами выбрасывали стихи, а когда человек подобрал их, начисто переписал и напечатал в газете, – это им не понравилось.

Поэты медленно окружали меня. Я успел изловчиться, надел волшебную шапочку и был таков – выскользнул в коридор. Дёрнув по пути за вислый ус бюрократа-вахтёра, выскочил на улицу.

Опять погасло моё солнце.

СУЩЕСТВУЮТ ЛИ ЛЮДОЕДЫ?

Я целый день не вылезал из амбара, где хранились гостиничные подушки, простыни, одеяла и матрацы. То спал, то ходил из угла в угол и всё думал о своей невезучей жизни. Потом мне это надоело. «Неужели я не найду себе работы получше! Подумаешь, поэт!» Взять, например, эту самую Этибар Умаровну, администраторшу гостиницы. На всех глядит как кошка, готовая схватить зазевавшуюся мышку. И ещё взятки берёт. Я своими глазами видел. Кто бы ни пришёл в гостиницу, только и слышит от неё: «Мест нет, не было и не будет!» В самом же деле половина гостиницы пустует.

– Очень просим вас, девушка, найдите нам два места! Издалека приехали, негде переночевать! – упрашивают гости.

Этибар Умаровна долго глядит на них своими телячьими, равнодушными глазами. Потом нехотя говорит:

– Раньше чем через пять дней ни одно место не освободится…

На её языке это означает: «Дадите пять рублей, получите одно место. Ещё пятёрку дадите – ещё одно место будет» Конечно, не все понимают этот её кошачий язык. Но кто пошустрее, те сразу смекают. Закладывают в паспорт пять или десять рублей и вежливо подают администраторше.

– Шарифа! – кричит тогда Этибар Умаровна лифтёрше. – Проводи наших дорогих гостей в сто седьмой номер Повезло им: как раз номер освободился!

Почему бы, например, мне не отучить Этибар Умаровну от дурной привычки брать взятки? Стихи каждый может писать, а помочь приезжим – поди попробуй. А я могу это сделать, потому что на голове у меня моя чудесная-расчудесная шапочка!

Я написал записочку и сунул её в карман администраторши, «Многоуважаемая Этибар-апа, – говорилось в ней, – будьте осторожны! Уже целую неделю за вами следит переодетый милиционер. Он знает про все ваши делишки!» Этибар Умаровна полезла в карман за носовым платком и заметила записку. Брови её задрожали, как хвост мышонка завидевшего грозного кота. Телячьи, сонные глаза округлились и побежали по сторонам. «Кто из этих людей переодетый милиционер?» – говорили они, перебегая с одного человека на другого.