Запах янтаря - Трускиновская Далия Мейеровна - Страница 2

– Я посмотрел, только осторожно. Мне совсем не хотелось, чтобы ты видела меня таким. Я ведь знал, что вернусь сюда в драгунском мундире, синем с красным, при шпаге, как подобает офицеру. А во время путешествия я оброс на изумление густой бородой, усов же не подстригал целую вечность. Притом был на мне серый латаный кафтанишко, как у обозного мужика, домотканая рубаха, на ногах – постолы. Уж потом разжился старыми сапогами…

– Но я тебе понравилась? Понравилась?

– Да. Очень. Только я удивился сперва – все бюргерские дочки беленькие, одна ты – с отливом в вороново крыло. Как в сказке – белолица да черноброва. Но твои волосы я бы в длинную косу заплел и спрятал, чтобы никто на них зря не глазел. А ты выпустила кудри на лоб до самых бровей!

– Глупый, это прическа такая – «фонтанж» называется. Однажды на охоте у французского короля графиня де Фонтанж растрепала волосы, все булавки разлетелись. Она не растерялась, сняла подвязку, схватила ею волосы, локоны и легли на лоб. Королю Людовику так понравилась эта прическа, что все дамы стали ее носить… Ну, у меня, конечно, не настоящий «фонтанж», там еще знаешь какую крепостную башню из волос, лент и кружев мастерить надо? На нее ни один чепчик не натянешь. Да и времени по утрам не хватит. А носить ее три дня, не расчесывая, я не могу, я так не приучена! Даже вспомнить смешно – как мы все ждали новостей из Парижа. Оттуда с великим опозданием приходили моды, залетали какие-то неясные отголоски роскошных балов, блистательных прогулок, королевских охот. Это был недосягаемый рай.

А здесь – сиди и благонравно жди, пока к тебе посватается достойный жених. Хорошо еще, если он из Большой гильдии – тогда хоть свадьбу шумную сыграют. За день до венчания гости с барабанным боем объедут вокруг Риги. Меня повезут в Мюнстерский зал, там господа члены магистрата и почтенные купцы выпьют за мое здоровье. Но за всеми хлопотами да тревогами я с перепугу и не замечу, как промчится самый праздничный день в жизни. Некому меня собирать под венец, матери давно нет. Но скорее всего меня выдадут за одного из наших подмастерьев – за Вильгельма или за Иоганна. Сыновей у отца нет, я одна, и негоже отдавать дело в чужие руки. А еще я могу… нет, могла бы выйти замуж за Олафа Ангстрема, которого определили к нам на постой вместе с Бьорном Фалькенбергом год назад вместо лейтенанта Ундсета. Бьорн женат, скоро к нему из Стокгольма приедет его Ингрид – Господи, где же их всех разместить? Даже если я отдам им свою комнату, а сама с Маде поселюсь в отцовском крошечном кабинете, где он принимает самых видных заказчиков, это выручит нас ненадолго. Бьорн говорил, что Ингрид ждет маленького. А Олаф пока холост. Он красив, это верно, нашим толстощеким Вильгельму и Иоганну с ним равняться бесполезно, но мало радости – быть женой шведского офицера в это ненадежное время. Да отец бы и не отдал меня Олафу. Я – дочь мастера и должна стать женой мастера.

Я с детства знала это. Меня к тому и готовили – быть примерной женой и матерью. Быть гордостью своего мужа и родных! Но какое это теперь имеет значение? Давай лучше сразу начнем с утра того самого дня.

Я проснулась в своем маленьком, чистеньком, уютном, ухоженном янтарном королевстве. Но на душе было неспокойно. Мне приснился странный сон, я тщетно пыталась его вспомнить, и мое бессилие огорчало и угнетало меня. Я медленно обводила взглядом комнату – это было мое утреннее приветствие янтарю.

Я подружилась с ним в детстве. Загубленные учениками заготовки были моими игрушками, я строила из них замки на полу отцовской мастерской. Однажды я нашла за его столиком потерянный кусочек, посмотрела сквозь него на свет и увидела внутри жучка. Когда у меня хотели забрать находку, я так просила и плакала, что жучка, несомненно предназначенного для другой надобности, мне отдали. Я долго хранила янтарик в шкатулке с материнскими украшениями, а потом Йорен догадался, хитро обточил его, оправил в скромное серебро, и я сделала его своим амулетом. Но это было позже, когда мне исполнилось четырнадцать…

Подмастерья меня баловали – мастерили на скорую руку из ненужных обломков четвероногие кругленькие фигурки, было время – даже шлифовали их, хотя за такие глупости получали нагоняй от отца. Я проводила пальцем по припорошенному белой пылью камню, и оставался сверкающий след… Потом мне позволили протирать янтарные шкатулки и чаши, зеркальные ободки и настенные украшения. Я подолгу держала их в руках, отец смеялся – моя дочь, о каком сказочном принце ты мечтаешь? Отец был хорошим мастером. Но смотреть вглубь отшлифованного янтаря меня научил не он, а Йорен. Смотришь, а в голову приходят разные чудеса, даже песни. Только не те баллады, которые так любили мои подружки, да и сама я их охотно пела за рукоделием, – про графа Фалькенштейна, про королевских детей, про рыцаря Улингера. Они были складные и чувствительные, особенно та, где юный граф приезжает к монастырским воротам, а навстречу выходит его возлюбленная в монашеском наряде. В это месте мне всегда хотелось плакать, так жалко было бедного графа и его невесту. Но баллады и янтарь – это было совсем, совсем разное… Янтарь заставлял звучать в ушах такие песни, каких еще, может, даже и на свете не было.

Однажды я смотрела на прозрачные янтарные пластинки с прожилками, и тут Маде за стеной запела что-то такое, что я замерла и не сразу догадалась ее позвать. Я никогда не понимала ее песен. В них не было ни начала достойного, ни трогательного конца, и сама она не могла объяснить толком, о чем они. Говорила – о лодочке под парусом, о братце на боевом коне, но разве же об этом бывают песни? И вот тогда она запела что-то неожиданно знакомое, нежное, долгожданное… Потом я просила ее повторить, но она застеснялась.

Сколько янтаря ни было у меня в комнате, мне все казалось мало. Мои перчатки лежали в янтарной шкатулке, над которой Йорен с отцовского позволения работал целых две недели. Мой письменный прибор – потому что именно я вела все счета в хозяйстве, отец еще два года назад стал меня к этому приучать, – был почти весь из янтаря. Мотки разноцветных ниток и иголки с булавками лежали в высокой янтарной чаше, от которой отказался заказчик – она немного треснула с края. Когда вечером в постели я на сон грядущий собиралась почитать, Маде приносила свечу в маленьком янтарном подсвечнике. Скоро я засыпала, наслаждаясь тонким ароматом. Это была моя маленькая хитрость. Я тайком от всех распустила напитанные сладким настоем четки, и бусины на длинных шнурках служили мне книжными закладками. А утром я улыбалась себе из хорошенького настенного зеркала, подвешенного на широкой шелковой ленте с большим бантом и обрамленного золотистыми и медовыми завитками.

И вот, пытаясь припомнить странный сон и твердо зная лишь, что такие сны не к добру, я оглядывала стены, и стол, и подоконник с цветами, и понемногу сердце успокаивалось, радуясь солнечной игре в зеленоватых, почти прозрачных, густо-коричневых и всяких-всяких янтарях. Смастерили же недавно, подумала я, славные кенигсбергские мастера целую комнату, где все – из янтаря, вот бы посмотреть…

И тут пришла мысль – а ведь можно еще инкрустировать им ту новомодную мебель, что года три назад привезли нам из Англии, со звучным названием «комод». Маде, впрочем, считала, что незачем было ставить обыкновенный сундук на такие тонкие и ненадежные ножки. Я двадцать раз ей повторяла, что это сделано для ее же удобства – так легче мыть или натирать пол. Она вроде бы соглашалась, но все равно придумывала новые недостатки и смешные названия – поди с ней поспорь… Она уже достаточно хорошо говорила по-немецки, но не настолько, чтобы вступать в длительные пререкания. Шуточки над комодом звучали по-латышски, а я, хотя по требованию отца и знала этот язык достаточно, тут не могла ответить ей должным образом.

Я проснулась и услышала, как Маде громко болтает во дворике с подмастерьями и мальчишками-учениками. Да и мальчишки-то были не наши, а соседские. Мне было неловко в измятом чепчике выглядывать из окна, и я спряталась за вышитую занавеску и высокие цветы в горшках, которые вечно забывала поливать.