Зеленый храм - Базен Эрве - Страница 8

— Как это произошло? — громко произнес наконец Вилоржей, обращаясь к Сильвестру, чтобы ступить, как мэр, на почву, где он чувствовал себя наиболее уверенным.

— Да все из-за кабана, — прошептал кузен. Крестьянин — это человек, работающий руками и не

привыкший пользоваться языком, он пережевывает слова так же медленно, как сало, разрезанное на куски его карманным ножом. Для него всякая правда — вред, и лучше быть скупым как на слова, так и на деньги. Кабан? Какой кабан? Где? Да на «верхней дороге», господин мэр. В ельнике, чего же непонятного? Ельник встречается часто, и лично я видел уже десять кабанов, живущих в определенном участке леса, они там роют землю рылом, выворачивают корни, купаются в грязи в таком-то болоте, но ни в коем случае не в другом, и у них есть логово, где они валяются на боку, а рядом тихо урчит их потомство.

— Мы были в излучине реки, — вступает наконец один из охотников.

Не важно, что остальные делают большие глаза: это все-таки понятно. Излучина Сарлет, скорее канавы, чем реки, разделяет надвое кустарник, чьи заросли издавна были взяты на заметку: там молодые люди, сбросив лишнюю одежду, ожидают минуты, когда можно будет отстреливать кабанов. Во время моей последней прогулки они показались все еще очень полосатыми, я увидел там кучу вареного картофеля (в общем испорченного), разбросанного, чтобы приманить животного, по лужку, вернее прогалине, вырезанной с помощью серпа в лоне жесткого пролеска, состоящего из черного терновника, усеянного темно-красными, уже созревшими ягодами, и боярышника, не изобилующего таковыми. Убить полосатого — значит лишиться разрешения на охоту. Я немного сподличал и вслух не сказал об этом, но мой взгляд был понят, и, не имея желания подвергаться нападкам, Сильвестр принялся разглагольствовать насчет «рыжего», от коего мать, атаковав стрелка, отвела пулю…

— Которую получил этот парень!

— В пятидесяти метрах всего: он забился в кустарник.

— Если б его убили, этого даже и не заметили бы.

За исключением Рателя, — ответчик молчал, — все стали давать пояснения, и рассказ приобретал стройность. Незнакомец вскрикнул. Он лежал непокрытый и не произнес ни жалобы, ни упрека, а только тихо проговорил:

— Скорее… в больницу!

И больше — ни слова. Однако именно раненый разорвал на ленты одну брючину и сделал из них повязку. Он сам сохранял инициативу, показал, как надо, чтобы перенести его, взяться за носилки четырем человекам. И он же в дороге увидел среди срезанных кустов забытую поденщиком тележку, полную хвороста.

— Повезло, — сказал Сильвестр, — среди окрестных ферм не найдется ни одной, где можно было бы позаимствовать какую-нибудь колымагу.

Толпа еще пополнилась: от обедни возвращались верующие. Как только схлынула первая волна эмоций, Ратель, опасаясь, как бы о нем не подумали плохо, наконец заговорил; он корил себя за неудачный выстрел, показывал всем своим видом, что он в отчаянии, уверял, что сам займется раненым, и переходил от одного предложения к другому.

Можно не понимать или сделать вид, что не понимаешь. Тебе может не хватать слов. Так изъяснялся бы немец, фламандец, швед, какой-нибудь незадачливый безденежный турист, как цыган, перебирающийся с места на место. Ратель попробовал прибегнуть к невнятице, а потом к ломаному школьному английскому. Напрасный труд. Незнакомец, ослабевший от потери крови, теряющий сознание, пытающийся что-то объяснить, чтобы ему поверили, смог внятно произнести, обращаясь к склонившемуся над ним аптекарю только два еле слышных слова: «Благодарю вас…»

— Это невозможно! Надо расчистить площадь, — сказал Вилоржей.

Машины, пытающиеся увезти семьи, наслаждавшиеся воскресным днем, к их очагам, стояли плотной стеной, колесо к колесу; слышались крики, гудки автомобилей, шум моторов, заведенных для устрашения пешеходов. Вдоль машин скользили наиболее смелые, распространяя новость от Р7 к Г6 через опущенные стекла. «Дорогу! Дорогу!» — кричала одетая в шляпку мадам Бенза, высунувшись из своего автомобиля и помахивая рукой в перчатке. Но что труднее всего рассеять и что наиболее плотно, так это скопище людей и стадо баранов. Потребовалось десять минут, чтобы расчистить дорогу, но народу еще прибавилось, когда на верхушке косогора замелькали желтые и голубые огни: в сопровождении полиции ехала машина «скорой помощи», доставившая наконец врача.

Стукнув дверцей, Лансело (с которым я иногда играю в бридж) поискал меня глазами и подбежал ко мне.

— Ну, все в порядке, он в реанимации. По правде сказать, какая-то безумная история. Но вы знаете, что такое ад-ми-ни-стра-ция. Имени нет, адреса нет, удостоверения личности нет, страхового — тоже… Мне даже показалось, что чиновник в приемном покое не примет его. К счастью, он потерял много крови и весьма кстати лишился сознания или сделал вид, что лишился, во всяком случае, они поторопились его принять, хотя его социальное положение так и не раскрылось.

— Ерунда! В любом случае его личность через неделю установят.

Если бы моему бывшему ученику так не хотелось уточнений, я бы с удовольствием ретировался. Но первый, кому удалось подняться на обломок судна, потерпевшего кораблекрушение, имеет право на него. Тот факт, что я первым встретил незнакомца на Болотище, делал его как бы моим подопечным, и поведение бригадира подтверждало это, ибо после мэра и врача он подошел ко мне.

— Он принял меры предосторожности, — продолжал Лансело, — санитарки, раздевавшие его, обшарили его одежду. И нашли свисток и швейцарский нож с восемью лезвиями. Никаких бумаг. Ни одной монеты. Татуировки на теле тоже нет. Ни одного вырванного, больного или запломбированного зуба. В строении тела — ничего особенного. Кроме бороды и обилия волос — никаких примет, но они могли вырасти недавно и служить простым макияжем. Белье — без меток, единственное, что нашли, — это имя фабриканта на оборотной стороне кармана в комбинезоне. Вынужденный из-за смены охраны пойти проведать своего «ответчика», Лансело ушел. Бомонь прошептал:

— По правде сказать, я не знаю, что и думать. Кто, по-вашему, это может быть?

У меня была возможность раза три-четыре побеседовать с бригадиром, хотя бы во время обеда в Сент-Барб. Его мундир не обманывает его, он даже однажды мне признался, что среди тех, кто очищает общество от зла, роль жандарма самая незавидная в отличие от священника, который исповедует, или врача, который лечит людей; и он сожалеет, что не пользуется пенициллином и не отпускает грехи, в его распоряжении — лишь наручники. Это дело, без сомнения, ставило его в тупик: среди охотников двое были жертвами мародерства, а возможный мародер стал, на этот раз бесспорно, жертвой охотников, и случай был трудным еще оттого, что не могли установить личность этого человека, а это усугубляло подозрения.

— Господа, прошу вас! — сказал Бомонь, оставив меня в раздумье.

В то время как дюжина сапог поднималась по лестнице мэрии, я, взяв за руку Леонара, медленно поплелся домой. Бывают минуты, когда нужна сдержанность, а в другое время следует дать себе волю. Не то же самое испытывал ли и щепетильный Бомонь, хотя у него это труднее объяснить? Я не удивлялся, что Клер предлагала «помочь бедному юноше» и пыталась узнать, можно ли в подобном случае навещать раненого… Конечно. А почему нет? Моя дверь ждала меня, чтобы открыться мне навстречу. Я повернул ключ, и одна створка отворилась. Мы прошли через дворик, я повернул ключ в другой двери, и тут из дома вырвался дым; в то время, как Клер устремилась на кухню, где на газу горела, превратившись в угли, фасоль с бараниной, я остановился в коридоре перед зеркалом у консоли с телефоном; на меня глянуло лицо шестидесятилетнего мужчины, по виду способного всюду пролезть, с шапкой густых седоватых волос. Человек, мой друг, у которого нет имени, привязанностей, благ, крыши над головой, человек, явившийся неизвестно откуда, чтобы ни к чему не прийти, — это прямая противоположность вам и нечто очень интересное.

V

И ничего удивительного, что в понедельник в мастерской мы в течение двух часов спорим. Будем любопытными, заинтересованными, сочувствующими, да, моя девочка; но будем также и разумными, настороженными, пристрастными. Прыгнуть в машину и мчаться в больницу и не быть заподозренным в легкомыслии, хотя у тебя и есть бутоньерка, расчерченная фиолетовыми полосами, нанести визит и подарить килограмм апельсинов незнакомцу, взять его под свою опеку, ничего о нем не зная, — нет. Впрочем, я представлял себе этот диалог.