Зеленый храм - Базен Эрве - Страница 1

Эрве Базен

Зеленый храм

I

Моя дочь и я шли уже два часа, на нас были костюмы из саржи, перекрашенные в темно-зеленый цвет, за плечами болталось по сумке того же цвета, а на груди висели бинокли; рядом с нами, не жалуясь на усталость и царапины на голых ногах, шагал маленький Леонар; я не мог простить себе, что затащил его так далеко. Мы — километрах в пяти от Лагрэри, в самом центре этого края, поросшего худосочным, низким кустарником, который перемежается с болотами, покрытыми колючими растениями; здесь нет ни просек, ни тропинок, а лишь неразличимые проходы между болотцами и кустами, и выбираешь их наугад. Я с удивлением заметил у корней одного вяза с ободранной корой и порыжевшими листьями погибающего, как все его французские братья, редкий и странный на вид гриб. Я склонился над ним, это было маленькое чудо: он весь светился от дряхлости, хотя и был ярко окрашен, и от него шел дурной запах. Клер навела бинокль на пищуху, которая с завидной легкостью взбиралась по стволу, склевывая гусениц. Но вот она обернулась и прошептала:

— Слышишь?

Я поднял голову и прислушался к тому, что донесло до нас теплое дыхание сентября — месяца, когда в воздухе порхают легкие дуновения. Если верить мху, растущему у подножия деревьев, более густому с этой стороны, ветерок веял с севера, оттуда, где находится Большая Чаща — массив кустарников; тут обычно охотятся с гончими, а дальше охота уже прекращается, так как там лошади вязнут и могут провалиться в какое-нибудь из этих коварных озерец с такими низкими берегами, что под травой не вполне видны его границы; после мартовских ливней и августовских бурь эти озера выходят из берегов и соединяются в один большой водоем, выразительно названный «Болотищем».

— Это на флейте играют? — спросил Леонар.

Он тоненький, почти бесплотный, так что вполне можно понять его маленьких и таких жестоких приятелей, прозвавших Леонара Палкой; он улыбается одними уголками серых глаз, эта улыбка появляется у него всегда, когда он о чем-нибудь говорит. И впрямь, это похоже на флейту, только неизвестно, что за фавн, притаившийся меж болот и кустов, играет на ней. Отдавшиеся более сильному току воздуха, отчетливо слышны первые ноты мотивчика, фигурирующего во множестве учебников, а так как я часто касаюсь клавиш и память у меня более верная, чем рука, то я тотчас же вспоминаю слова: «О, красавица, всегда та же и вместе с тем другая»… Клер, Леонар и я смотрим друг на друга, брови у нас ползут наверх. По мелким кусочкам коры, падающим с корявой сосны, на которой блестит старая смола, я мог бы, будь у меня время, найти белку, грызущую шишки и прерывающую свою работу, потому что ее обеспокоило это соло. Артист уже играет где-то в другой стороне, в другой тональности. Этому тоже учат детей на уроке сольфеджио: Old Mac Donald had a farm.[1]

— Минуточку. Иди за моим ярлыком! — предлагает чернявая Клер, цвет лица которой, унаследованный от матери, не оправдывает ее имени.[2]

«Ярлык» фабриканта, пришитый к заднему карману ее брюк, заправленных в черные резиновые сапоги, маячил передо мной от самой буковой опушки. Я долго вел ее за собой, теперь она ведет меня; она самая что ни на есть девчонка, я никогда не собирался делать из нее мальчика, о котором сначала мечтал; однако я привил ей, еще задолго до моего ухода на пенсию, пользуясь своими отпусками, вкус к длительным прогулкам по лесам, где мы собираем целебные травы, грибы, землянику, орехи, но чаще всего смотрим. Мы — это люди, умеющие видеть, в отличие от тех, что проходят мимо всего с открытыми, но не зрячими глазами, мы относимся к числу подлинных созерцателей, людей, ни во что не вмешивающихся, ничего не коллекционирующих, даже ничего не фотографирующих, но умеющих различить сто разновидностей бабочек, птиц, зверьков, заметить, как козочка прячет от них свою рыжину, а уж проглатывает медяницу, как красноголовый дятел выстукивает мелодию своей брачной ночи на краю дупла, найденного им для своей самки.

— Сейчас направо, возле торфяника?

Верный своему принципу — говорю в лесу как можно меньше, ибо рот — враг глазу, я отвечаю лишь прищелкиванием языка — да. Мы продвигаемся вперед, раздвигая ветви, стараясь, чтобы ни одна травинка не хрустнула, обходя лужи так, чтобы не вытаскивать с хлюпаньем ноги из грязи. Огибаем торфяник, теперь предстоит пройти через Малую Верзу, отводной канал, окаймленный перепутавшимися корнями, полный грязной воды и кишащий головастиками. Мостиком служит срубленное наискосок дерево, пройти его можно лишь сев на него верхом. Однако наше путешествие близится к завершению. Цам остается всего-навсего преодолеть полосу кустарника, который служит последним оплотом Болотища. А флейта — все ближе, все отчетливее, все настойчивей, теперь она завела, — и надо сказать, очень чисто, — другую знакомую мелодию, так что Клер прошептала:

— Что это?

— Это песня птицы из «Пети и волка», — сказал Леонар и тут же добавил: — У нас такая пластинка.

Говоря «у нас», он имеет в виду наш дом, предпочитая его своему. Это заслуживает того, чтобы я потрепал его по шевелюре. Однако Клер останавливается, поднимает палец:

— Эй, погляди налево!

Не нужно быть индейцем, чтобы читать лес. Клер в тринадцать лет по этим грязным следам, которые, потершись о ствол дерева, оставляет кабан, окунувшийся в грязную лужу, могла определить возраст черномазой животины. Она без труда может опознать зарождающуюся жизнь растения, иногда очень отличающегося от того, чем оно впоследствии станет. Она редко ошибается в названии гриба и, что особенно важно, если надо, пойдет искать его туда, где он чаще всего растет: под осинами — подосиновик с рыжеватой шляпкой, белые сморчки вокруг ясеня, а возле унавоженного поля — розовые волнушки. Насекомые ее, понятно, интересуют меньше: они более скрыты от людского глаза, более разнообразны и, кажется, — хоть это и не так, — меньше нуждаются в срочной защите. Но ради землеройки, как и ради кабана-двухлетки, она готова ринуться в бой. Она лучше меня находит ловушки: петля из конского волоса, которая может задушить дрозда в ветках, кольцо медной проволоки, натертое листом капусты, чтобы отбить запах человека, коробка от весов, в которую любит забираться хорек, — капкан для лисицы, ветка, намазанная клеем, кротоловка… Короче, все, что выдумал злой гений браконьера, расставляющего силки, с которыми Клер не раз расправлялась ударом палки.

— А это что-то новенькое! — вполголоса произнесла она.

Мощная дугообразная ловушка, которую трудно не заметить таким поборникам антибраконьерства, как мы, — я не встречал прежде подобных во время наших прогулок. Так делают трапперы: сгибают деревцо, которое, распрямившись, может поднять на два метра от земли зайца и перенести его на место, защищенное от хищника; но кто же решил обратить себе на пользу эту хитрость северного охотника?

Два раза щелкнув языком (нет!), я не даю Клер разрушить сооружение. Постараемся никого не вспугнуть. Тихонько выйдем из колючих зарослей и войдем в мир высоких болотных трав, среди которых раскиданы низкорослые ивы, а у подножия этих ив тени сменяют световые пятна, мягкие блики уходящего лета. Настойчивый гнилостный дух подлеска сменяется сильным ржавым запахом близкой воды — озерца, утонувшего в тростнике. Еще пятьдесят шагов — и вы в царстве тростника, откуда взмывает ввысь в зигзагообразном полете бекас. Еще пятьдесят шагов — и появляются красные пятна шалфея, желтые пятна ириса, а дорогу вам преграждает барьер из мохнатой коричневой камышовой поросли; сквозь них проглядывают чуть дальше поля ряски, шероховатые полотнища, которые крестьяне назвали «козья кожа» и которые чуть заметно колышутся на проступающей кое-где воде: здесь останавливаются утки, довольствующиеся этими скромными водоемами. Редко кто приходит сюда, на Болотище, мы тоже не были здесь уже с год. Все тут кажется неизменным, обычным, все окутано привычным туманом мошкары; а из глубины его поднимается колеблющий воздух гуд, прерываемый время от времени пронзительным криком лысухи или поспешным прозрачным шелестом крыльев стрекозы, опоясанной медно-зеленым кольцом.