Люблю, убью, умру... - Тронина Татьяна Михайловна - Страница 49

— Вот здесь, в этой книге… — Андрей указал на полку.

— Нашел куда засунуть… Это же Надсон! Сил моих нет — то Апухтин, то Надсон… — Дуся раскрыла книгу и осторожно взяла лежавшее между страниц импровизированное колечко из травинки. — Я вот лучше в стихи Пушкина положу…

Прости меня, я, кажется, напугал тебя, — с запоздалым раскаянием произнес Андрей. — Не надо было мне это письмо дурацкое посылать!

— Милый, милый, милый… — Дуся бросилась ему на шею и несколько раз быстро поцеловала в щеку. — Ну что за глупый, ревнивый мальчишка…

Ближе к весне со временем опять что-то случилось — оно вдруг перестало течь медленно и с усилием, стрелки на циферблате заворочались, точно сумасшедшие…

Дуся окончила гимназию и стала учиться в театральной студии. Она была увлеченным человеком, ей нравилось играть, переживать чужие, выдуманные страсти, на время становясь другим человеком, как будто собственной жизни ей уже не хватало. Андрей теперь видел ее реже, но каждый день писал ей письма. О том, как он ее любит…

Все в один голос твердили, что Дуся Померанцева необычайно талантлива и скоро она станет звездой русской сцены. Несколько молодых декадентских поэтов уже посвятили ей стихи, один драматург, вдохновленный Дусей, бросился специально под нее сочинять пьесу, в духе Метерлинка, описывающую космические страсти, где Дуся, по замыслу автора, должна была изображать Вечную весну. Карасев же вообще не вылезал из гостеприимного дома Померанцевых.

Но Андрей уже не осмеливался говорить Дусе о своей ревности. Он страдал в одиночестве, прекрасно понимая, что Дусю нельзя спрятать от мира и что ее красота и талант принадлежат сотням людей. Но в нем всегда вибрировала только одна мысль, которая поддерживала его существование, — мысль о том, что рано или поздно они с Дусей соединятся.

Они вполне, в духе двадцатого века могли поселиться с Дусей вместе, гражданским браком — примеров вокруг было много, патриархальность и домострой уходили в прошлое. Но это было как-то несерьезно. Что сказал бы Кирилл Романович, как бы к этому отнеслась Мария Ивановна? И еще — нельзя сожительствовать с ангелом, с ним можно только обвенчаться! В церкви, где очевидная близость к богу, где с хор льются молитвы, где не обычным, а церковно-славянским, старинным и таинственным языком скрепляют связь, где держат венец над головой и рассказывают про голубицу, которая «грядет от Ливана». Нельзя пьедестал пачкать грязью…

Надо было ждать.

Не раз сотоварищи Андрея, не обремененные никакими обязательствами, звали его в веселые заведения, где можно было за деньги приобрести немного любви, но сама мысль о том, что можно изменить Дусе, приводила его в недоумение. Андрея даже прозвали монахом… Впрочем, он не обижался.

В один прекрасный майский день произошло нечто, что ошеломило Андрея и заставило его по-новому думать о жизни. Он случайно услышал чужой разговор.

Это было в четверг, когда у Померанцевых, как всегда, собралось много гостей. Пришел и он — тем более что его всегда ждали, как родного, и Дуся просила его не пренебрегать визитами.

Как обычно — много говорили об искусстве, обсуждали будущее России…

Андрей в этих диспутах участия не принимал — ему они были скучны. Единственный смысл он видел в Дусе.

Он зашел в пустой кабинет Кирилла Романовича, стал смотреть в окно, откуда была видна зацветающая сирень. Тяжелые гардины скрывали его. Вдруг он услышал чьи-то шаги и тотчас же хотел выйти из своего укрытия, но что-то остановило его.

— Евдокия Кирилловна чудесна, я бы жизнь отдал за такую красоту… — Андрей узнал голос драматурга-символиста.

— Хе-хе-с… никто и не спорит, — проскрипел в ответ Фифинский, критик. — Только она не про нашу честь. Она царица, ей царь надобен…

— Не понимаю, — пренебрежительно возразил драматург. — Да, кстати, а что за существо вечно преследует ее? Говорят, ее двоюродный брат? Этот мрачный студентишка…

— Нет, он вообще ей никто… Сирота, из милости взятый ее родителями. Она очень к нему привязана, вы, наверное, заметили. Вот за него-то она скорее и выйдет.

— Чушь, бред, ерундистика…

Андрей, затаив дыхание, словно окаменел. Он был бы и рад пошевелиться, да не мог. Его назвали существом, говорили о Дусе… Он в первый раз увидел себя со стороны — существо, которое преследует Дусю, жалкий студентишка…

— Вовсе не бред, — проскрипел Фифинский. — Наша Евдокия Кирилловна очень жалостлива — типично русская женщина, таких Достоевский еще описывал… Раз уж она решила осчастливить кого — так все, ее с пути не свернешь. В бедности будет влачить дни свои, в Сибирь, на каторгу, за мужем поедет…

— А вы говорите — царь надобен… Где же логика?

— В том-то и смысл, что логики никакой нет. Пропадет наша царица ни за что…

Они ушли, а Андрей так и остался стоять в своем укрытии, пригвожденный этими словами. Разумеется, молодой драматург, тайный кокаинист и экзальтированный поклонник Вечной весны, тот еще демагог и вряд ли достоин Дуси. Впрочем, как и старый желчный Фифинский… И ревновать к ним глупо, но в их словах была правда. Та правда, которую Андрей до сего дня не хотел замечать.

«В самом деле — разве я достоин Дуси? — мелькали в его голове мысли. — Кто я? Жалкое существо, которое ничего собой не представляет и вряд ли, даже в будущем, будет что-то представлять! Вот мой отец — он был замечательным человеком, он шел к славе и известности, и ежели б не глупая смерть, сейчас бы его имя гремело на всю страну. Но у меня нет и честолюбия, чтобы стремиться к чему-то. Все, чего я хочу, — это быть рядом с Дусей. Да, я сделаю все, чтобы она была моей… Но кто я сам по себе? Жалкое, ничтожное существо! Господи, эти люди были правы — Дуся достойна большего! А она потратит лучшие свои годы на то, чтобы дождаться меня… И ведь не из любви даже — из жалости!»

Бледный, раздавленный этими мыслями, Андрей вышел в гостиную.

Дуся как раз появилась на импровизированной сцене, закутанная поверх платья в какую-то блестящую ткань — она изображала греческую богиню и принялась декламировать чеканные, звонкие стихи поэта Брюсова. Стихи были новыми, неожиданными для публики, а сама девушка была столь естественна и хороша, что все слушали ее, затаив дыхание, замерев.