История Люси Голт - Тревор Уильям - Страница 20

Сам он не верил, что капитана Голта и его супругу постигли еще какие-то – естественные или сверхъестественные – злоключения. Изгнанники так или иначе свыкаются со своим новым статусом и часто приобретают свойства, ранее для них не характерные. Он часто наблюдал эту особенность за теми из уехавших, кто возвращался назад в Инниселу, – и чувствовали они себя не на месте и не у дел, и город им казался слишком маленьким, но было ощущение, что за время отсутствия они сделались немного мудрей. И можно ли винить Эверарда Голта и его жену, придавленных грузом горя, в том, что они попытались начать все заново, на новом месте, где все не так, как дома? Он уже десять раз пожалел о том, что нанял недостаточно профессионального частного сыщика, который не смог как следует прошерстить швейцарские города и веси, тем более что сейчас потраченные на эту бессмысленную авантюру деньги были бы очень кстати, – впрочем, все мы умны задним умом. Еще его выводило из себя то обстоятельство, что эта женщина, Шамбрэ, разместила объявления исключительно в английских газетах, тогда как он четко и ясно дал ей понять, что уехавшая пара остановится где угодно, но только не в Англии. Профессиональная привычка все делать хорошо и с достоинством также его подвела, и он многое запутал сам, до последней возможности скрывая собственное виденье ситуации – с тем, как на данный момент обстояли дела в Лахардане, жить было проще, чем с воспоминанием о неоднократно сказанной фразе: все будет хорошо.

С другой стороны, Люси практически не думала о природе изгнанничества, со временем приняв сложившееся положение вещей как данность, так же, как собственную хромоту или как отражение в зеркале. Если бы каноник Кросби набрался смелости поднять в разговоре с ней тему выхода в большой мир, она бы ответила ему, что природа и основные принципы ее существования на этом свете уже определились. Она ждет, сказала бы она ему, и в этом ожидании суть ее веры. Комнаты, все до одной, в чистоте и порядке; каждый стул, каждый стол, каждая безделушка на каминной полке именно такие, какими их помнят родители. Летом – вазы, полные цветов; и пчелы, и ее шаги по лестнице, по комнатам и лестничным площадкам, по вымощенному голышами двору и по гравию – вот и все, что она может им предложить. Она не одинока; иногда ей бывает трудно даже вспомнить состояние одиночества. «Да бросьте вы, мне тут хорошо, – уверила бы она священника, задай он ей такой вопрос. – Я, можно сказать, почти что счастлива».

К двадцать первому дню ее рождения, как всегда, пришли подарки от священника, от его супруги, от мистера Салливана. Потом, в теплом свете вечернего солнца, она лежала и читала в яблоневом саду очередной роман, оставленный предшествующими поколениями. Люси Голт, в ее двадцать один год, вполне хватало тех впечатлений от большого мира, которые можно было получить, заглянув в Незерфилд.

Образы Sacra Conversazione[16] так и не смогли окончательно стереть из памяти воспоминаний об английских сумерках, которые понемногу сгущаются ближе ко второй половине дня. Сквозь детали композиции, выписанные кистью Беллини, – сквозь мраморные колонны и покрытые листвой деревья, сквозь одежды глубоких синего, зеленого и алого тонов – просвечивали чайные чашки на палисандровом столе, и затуманенные стекла окон, и перебегающие по углям в камине язычки пламени; примерно час тому назад Хелоиз зажгла в памяти мужа эти воспоминания, и они все еще тлели.

Он никогда не был лично знаком с той женщиной, которую именно так, во время чая, известили о том, что она вдова, но теперь он видел ее почти воочию, бесплотную тень в окружении Девы Марии, ее младенца и неестественно серьезного музыканта. Фигуры на полотне были расположены впритирку друг к другу, и все-таки казалось, что каждый из этих людей – сам по себе. Телеграмма, куда как менее замысловатая деталь, лежала на палисандровой столешнице, пробили часы в прихожей. «Ледисмит»[17], – сказала мать Хелоиз.

В самую жаркую пору дня в церкви было прохладно, оттуда, где трудился ризничий, разносился запах полировки. Чаша для святой воды была почти пуста; снаружи на ступеньках просил подаяния нищий.

– Нет, позволь, пожалуйста, мне самой, – умоляющим тоном сказала Хелоиз, порылась в сумочке и опустила монету в протянутую к ней руку.

Они прошлись по узкому переулку, куда совсем не попадал солнечный свет, медленно, не торопясь выныривать в послеполуденное марево. Она подсчитала, что тогда, за чаем, ей было шестнадцать лет.

– Почему ты так добр со мной, Эверард? Почему ты так терпеливо меня слушаешь?

– Может быть, просто потому, что я тебя люблю.

– Ах, если бы у меня было побольше сил!

Он не сказал ей, что когда-то сил у нее было вполне достаточно, и не стал уверять, что они к ней вернутся. Он ничего на сей счет не знал. Она вызвала в памяти детские годы, и он, будучи не в состоянии ответить тем же, начал в ответ говорить о годах, проведенных в армии, расцвечивая уже не раз рассказанные истории новыми подробностями: о людях, которыми он командовал, внося свой скромный вклад в общее дело.

На Рива они заказали кофе. Прежде чем его успели принести, он услышал о доме тетушки-опекунши, где осиротевшая девочка провела последние годы детства.

– Они были совсем мальчишки, – сказал он сам и стал перечислять фамилии подчиненных. – Я часто вижу их лица.

Он смотрел, как ее тонкие пальцы роняют в чашку кусочек сахара, один, потом другой. Отчего-то это доставило ему удовольствие, настолько сильное, что он сам себе удивился. Во всяком случае, это была реальность, здесь и сейчас, подумал он; и порадовался еще раз, вероятно, по той же причине, когда искусственный разговор сам собой сошел на нет. Он написал в Лахардан. Он поинтересовался, как идут дела у бывших слуг, которые теперь превратились в смотрителей за его имуществом, спросил о коровах и о доме. Он писал и раньше, но всякий раз останавливал сам себя, когда приходил момент отправить письмо. Придет ответ, который нужно будет получить тайком, начнется тайная переписка, и доверие, на котором с самого начала строился его брак, будет поставлено под вопрос. Он держал эти письма в потайном месте, с уже наклеенными и погашенными марками. На больший обман он пойти не мог.

– Как же здесь красиво! – сказала она.

Рядом с тем местом, где они сидели, причаливали и отваливали гондолы. Чуть дальше в канал медленно вползал со стороны моря пароходик. На борту баркаса тявкнула собака.

Когда стало прохладнее, они прошлись по Дзаттере. Проехали водой на Гвидекка. Вечером в церкви Сан Джиоббе была Annunciadone. Потом у Флориана играли вальсы.

В ту ночь, в «Пенсионе Бучинторо», пока муж спал, Хелоиз лежала рядом с ним без сна. Какое богатство, какая роскошь! – подумала она, вспомнив увиденные за день святыни и все то, что было при этом сказано. Сегодня она совсем не чувствовала себя всеми покинутой, и под влиянием взлелеянного за день ощущения эйфории решила, что утром найдет в себе силы сказать главное: муж добр к ней, и она говорит ему об этом, он терпеливо слушает ее воспоминания о детстве, и она говорит ему об этом – вот только этого мало. «Мы с тобой играем в мертвых», – сорвалось у него однажды, а она так и не смогла объяснить, почему ей всегда будет хотеться обо всем забыть. Она уже слышала свой извиняющийся тон, слышала, как проговаривает все те вещи, о которых ей совсем не хотелось говорить; прежде чем закрыть глаза, она вдруг почувствовала, как фразы складываются сами собой. Но потом она уснула, и проснулась через несколько минут, и услышала собственный голос, который сказал: я не смогу об этом говорить, – и поняла, что права.