Масло в огонь - Базен Эрве - Страница 50

— Ты что-то знаешь, — сказала она.

Я сбежала от нее, но она настигла меня в спальне, где я одевалась с такой поспешностью, что у меня лопнула лямка комбинации и я вырвала язычок «молнии» на куртке. Мать, заразившись моим волнением, не менее поспешно надевала чулки.

— Ты боишься, — пробормотала она, — что он воспользуется случаем и кинется в огонь? Есть ведь и не такие заметные способы покончить с собой. А может, он учел, что мы тогда получим за него пенсию.

А и в самом деле — вполне возможно! Разве не был он способен на самый тонкий — из глубокой любви — расчет, который сочетался со страшнейшими душевными извращениями? В левом боку у меня отчаянно кололо. Первой натянув амуницию, я потащилась к двери, не обращая внимания на крики мамаши Колю: «Подожди же меня!» Звук сирены взмывал, падал, снова взмывал — под конец он стал уже неотъемлемой частью ночи, а когда ты все время что-то слышишь, перестаешь потом это замечать. Однако улица полнилась криками, тяжелым топотом, а над крышами к небу, почти полностью очищенному «верхним ветром» от туч, поднимался гриб рыжего дыма. Я помчалась на свет, оставив далеко позади мать, и по дороге обогнала Жюльену, семенившую рядом с другой соседкой. В темноте слышно было, как она бурчит:

— Хлебнут они теперь, эти Дагуты! И недели не прошло, как Простачок вернулся.

Так я узнала, кто жертва, приговоренная отцом к сожжению. Лесопилка! С ее тоннами неокоренных бревен и горами досок, положенных друг на друга для просушки! Хоть я и ругала отца, и проклинала, во мне зашевелилась странная гордость — как же все-таки он замахнулся! Но тогда я еще не все знала — он замахивался куда значительнее. В ту минуту, когда я добежала до перекрестка, несколько глухих взрывов раздалось справа, со стороны гаража Дюссоленов, примыкающего к лесному складу Дагутов. Сноп света поднялся вверх, осветил колокольню, стал шириться, распадаться зонтиком падающих звезд, точно в фейерверке. Только на этот раз все было взаправду! Тысячи осколков стекла, камня, железа, выброшенные вверх взрывом, посыпались на землю, разбивая черепицу крыш, глину труб. Откуда-то из толпы, запрудившей улицу Вольностей, послышался вой раненой женщины. Затем — гул: склад «Бютагаз», примыкающий к гаражу, взлетел на воздух.

— Вот они! Они возвращаются! — почти тотчас раздался слева другой вопль.

Из-за города донесся душераздирающий, на одной ноте, сигнал мотопомпы, летевшей во весь опор. Звук разрастался, заглушая сирену, и вскоре заполнил собой всю улицу, уже ярко освещенную пожаром, и красная машина, отбрасывавшая толпу в сторону, точно снегоочиститель — сугробы, затормозила прямо против меня. Шесть медных касок и два жандармских кепи тотчас возникли перед нами, а толпа по-идиотски снова сомкнулась вокруг машины, лишая ее какой-либо возможности маневрировать. С минуту царила полная неразбериха. Дагут, отделившись от команды, кинулся к себе. Десять — двадцать человек повисли на подножках, давая советы, укоряя, поощряя, перекрывая своими голосами потрескивание разгоравшегося пожара, даже остервенелый вой сирены.

— Провели вас, как миленьких… Бегите по улице Короля Ренэ… Нет, горит уже с двух сторон… Ты, что же, не мог проверить вызов?.. Дагуту уже не помочь, беритесь за Дюссолена… А дома-то в конце улицы! Огонь же туда относит.

Стоя на еще сложенной лестнице, Раленг совсем растерялся, события захлестнули его, и он не знал, куда кинуться, думая лишь о том, как бы найти себе оправдание.

— Ложный вызов! — кричал он. — Я даже позвонить туда не мог — сразу положили трубку. — И запричитал: — Хороши мы будем! Вода только дальше разнесет бензин.

— Точно, — послышалось рядом со мной. Это говорил Бессон-младший. — Бензин, бревна и весь этот пирог на крестовинах — все это настолько рядом… Надо убираться отсюда!

— Бертран! А где Бертран? — послышался женский голос.

Тогда среди касок появилась голова в войлочном шлеме. Из глубины машины, где он продолжал сидеть, делая вид, будто ждет приказаний (а на самом деле давая разгуляться огню), возник, спокойный и бесстрастный, тот, чьего появления я ждала: сержант Колю. Все увидели, как он обеими руками держит большую ручку, приводящую в движение лестницу.

— А ну двигайтесь! Мотайте к пятому колодцу, на школьном дворе, по дороге распределитесь. И очистите улицу, очистите, дайте под зад всем, кто тут не нужен, — внушительным голосом выкрикнул он, но слегка в нос, — так, что казалось, будто это запустили по радио пленку.

Легко сказать! Это же почти невыполнимо — ведь тут не столько любопытные, сколько те, кто живет рядом, и они не желают уходить — не успеют зайти в дом, как тут же снова высыпают на улицу. Возле гаража, фасад которого еще не занялся, царит неописуемый хаос. Люди бегут во все стороны, Дюссолены выбрасывают на улицу мебель, матрасы, узлы, вот вылетел манекен, за ним — клетка с голубыми попугайчиками. Исполненные самых добрых намерений, добровольные спасатели действуют беспорядочно, каждый сам по себе, налетают друг на друга, берутся за непомерные тяжести, путаются друг у друга под ногами. Четыре машины, трактор и грузовик, вытащенные наружу, запрудили проезжую часть, сплошь усеянную стеклами после взрыва. Мотопомпе с огромным трудом удается преодолеть отделяющие ее от пожара пятьдесят метров. Наконец она останавливается в узком проходе между улицей и внутренним двором гаража, но ей приходится тут же дать задний ход — на нее наступает поток смолы, которая хлынула из трех прорвавшихся бочек и катится, как лава, насыщая воздух густыми, удушливыми бурыми испарениями. А над всем этим вздымаются вверх, точно выбросы из вулкана, столбы пламени.

— Песок! Тащите песок! — вопит Бессон.

— Я ведь говорил — подъезжать-то надо было с другой стороны, — бурчит Раленг.

— Освободи место! — ревет отец, отталкивая его.

Он проходит мимо и, даже не изменившись в лице, смотрит на меня. Может, он меня не узнал? Мотопомпа, по его указанию, встает чуть дальше, возле угловых домов, а значит, в стороне от ветра, который дует на восток. Пожарники, еще не вполне освоившие новое оборудование, действуют неуверенно. Наконец лестница вытянута, и папа, схватив брандспойт, лезет по ней.

— Ты рехнулся, — пытается остановить его Трош. — Ты там не удержишься — в пять минут поджаришься.

Но сержант Колю продолжает лезть вверх, на каждой перекладине давая новые указания:

— Каре! Обзвони все соседние общины — все субпрефектуры и префектуры… Бессон! Собери этих олухов, тоже нашли себе театр, и расставь вокруг квартала… Трош! Отыщи старый опрыскиватель, достань воды из лужи у Дерну, залей что можно у Дагутов… А ну дайте-ка на меня водичку.

Струя сначала ударяет в него. Он поливает себя с головы до пят, прежде чем начать восхождение по лестнице. Затем его силуэт вырисовывается, словно выгравированный на пластине из красного золота. Струя под сильным напором прочесывает пылающие корни этого неуклонно растущего огненного древа, которое пускает ростки во все стороны, извивается, дрожит, переплетая сверкающие ветви, которые, не успев родиться, уже меняются, приобретают новый облик. Невозмутимый, в уже дымящейся одежде, папа водит и водит струей справа налево, слева направо… Он вкладывает всего себя, не раздумывая, словно итог в любом случае не будет для него одинаков! Но он, конечно, об этом не думает — он един со своим брандспойтом, а остальное его не интересует. Еще не превратившись в великого преступника, он разыгрывает свою героическую роль до конца. Его уже нет, моего отца, страхового агента, мужа мамаши Колю, сержанта пожарной команды, — существует лишь Войлочная Голова. И Войлочная Голова — в своей стихии. Для червяка — это земля, для рыбы — вода, для птицы — воздух, а для Войлочной Головы — огонь. Как же споро он работает! Как свободны его движения! Этот последний пожар, который он устроил, пока я спала, — ведь это он бросил вызов огню и с ним сражается, пытаясь его прикончить, подобно тому как испанец бросает вызов быку, которого сам же взрастил, сражается с ним и убивает… Мне стыдно так думать, я виню себя за то, что я, его дочь, так чувствительна ко всему, что объясняет его поведение, что его оправдывает, но как не считать, что в эту минуту он раскрывает себя целиком, да, он — чудовище, но чудовище, страстно жаждущее уничтожать зло, которое само же вынуждено было сотворить. Его ожесточение направлено против него самого. Даже эта его бравада — возможность самого себя наказать. Нет, эта ночь превосходит все… Его люди у подножия лестницы кидаются ничком на землю, стараясь защититься от пылающего огня и жара. Какие же муки, должно быть, претерпевает он там, наверху! Цепочка людей, трагическим хороводом окружающая квартал, отступает все дальше и дальше, распадается, и Селина вместе с остальными — я даже тол— ком не сознавала, кого держала за руку, — оказывается во втором круге, среди лиц, которых страх, а больше жара, удерживает на расстоянии. Кто-то хватает меня…