Второе рождение Жолта Керекеша - Тот Шандор Шомоди - Страница 32

– Что ты усмотрела здесь странного?

– Его искренность. Разве ты ее не заметил?

– Так ты полагаешь, что он искренен? Что он действительно не хочет казаться кем-то?

– В разговоре с тобой – нет. В разговоре с тобой больше всего ему хочется превратиться в ничто. В известном смысле это и происходит.

– Это ты говоришь серьезно?

– Совершенно серьезно. Сегодня утром он спрашивал Тибора, какова его, Жолта, стоимость. Стоит ли он столько, сколько, к примеру, лошадь.

– Лошадь? Почему именно лошадь?

– Не знаю. И это ли важно?

– Итак, он спрашивает у Тибора, какова его стоимость,

– Да. Спрашивать об этом тебя по меньшей мере бессмысленно: ты и без всяких его вопросов прямо врубаешь ему в сознание, что он гаденький хулиган.

– Ты считаешь, что я неправ, Магда?

Магда долго и молча гасила сигарету.

– У мальчика появилась странная привычка. Этот его тоненький свист. Ты заметил?

– Еще бы! Свист означает, что он сыт наставлениями по горло или чтоб я убирался восвояси. В общем, нечто подобное.

– Уверен ли ты, что свист означает именно это?

– Да, уверен. У него уже вошло в привычку выказывать мне таким образом свое уважение. А между тем его ответы и аргументы такого сорта, словно он дебил.

– Какие же аргументы?

– Никаких. «Кто такой Хенрик?» – «Альбинос». – «Почему ты уселся?» – «Потому что был стул». Вот его аргументы. Какие тут аргументы? Скажи!

– Дурацкие, если это тебе желательно слышать.

– Вот видишь! Только этим и можно его оправдать. И вот почему моим раздумьям настал конец… Доказать, что он не мой генотип, – детская забава, и только.

– А чей? Его матери?

– В чем дело? Прежде и ты не подвергала сомнениям…

– Потому что видела, что ты вбил себе это в голову.

– Разве это не правда?

– Возможно, и правда. Но Жолт тебе говорит невероятные глупости вовсе не оттого, что похож на мать.

– Стало быть, нет, – с холодком сказал Керекеш. – Я всегда готов признать свои заблуждения.

– Не сердись, Тамаш, – в нерешительности сказала Магда.

Керекеш весь как-то сжался.

– Господи, – сказал он, – оказывается, ты знаешь тайну! Так открой эту тайну мне. Скажи, почему мальчик корчит из себя невесть кого?

– Потому что боится. Тебя.

– Вот оно! Так я и знал. И мог бы все это описать заранее. – Керекеш воздел руки и с вымученно-насмешливой улыбкой запротестовал: – Нет, нет! Оставим. Слишком это сложно, не правда ли?

– Факт остается фактом: Жолт разыгрывает… перед тобой идиота.

– Это, бесспорно, очень выгодная позиция.

– Да?

– Он вынуждает меня к объяснениям. Он заставляет меня размышлять, без конца размышлять! Мне, естественно, полагается понимать, почему мой сын пьет водку. И вот, когда это становится мне понятным, что же я обнаруживаю? Примитивную манию величия, вульгарное фанфаронство…

– Таково твое объяснение?

– Он же помалкивает, а в душе надо мной смеется.

– Он не помалкивает. Мне он рассказывал, что чувствовал себя больным, искалеченным, что у него будто бы взорвался желудок и что-то в этом роде еще. Он страшно боялся умереть.

– Вот как… А мне он этого не сказал.

– У меня создалось впечатление, что ему хотелось заглянуть еще в один микроскоп. Узнать, что творит алкоголь.

– Ясно. Однажды он спрыгнет с пятого этажа, чтоб узнать ощущение во время полета. Совершенно нечаянно он может столкнуть и Беату.

– Беда в том, что ты усматриваешь во всем некую злую волю.

– Я не верю тебе, Магда.

– Ладно. Продолжать я не буду. По логике вещей ты веришь только себе. Ты разочарован в сыне и не можешь его терпеть.

– Какая редкая проницательность! Я именно тот человек, который затыкает ребенку рот, ставит его в угол, применяет физическое воздействие et cetera! Из мальчика вырвалось что-то чудовищное, а я не в силах с этим справиться. Какой-то наследственный порок… Мальчик недостаточно жизнестоек и старается компенсировать это любой дурацкой выходкой. Он ведь даже не умеет трудиться! Если бы он хоть сносно, на четверки, учился, тогда имело бы смысл поразмыслить над прочими его странностями. Но что бы там ни было, ответственность за все несу я. Ошибка совершена была значительно раньше: с тех пор как он появился на свет, все мои помыслы направлены были к тому, чтобы сын мой стал творцом, созидателем. Человеком, способным воспринять и осмыслить не только свое личное положение, но и… Словом, я полагал совершенно естественным, что мой сын будет интеллигентом и даже больше. Ты понимаешь? Я непростительно, страшно ошибся! Будь внимательна, Магда: когда я ставлю себе целью в будущем году определить Жолта в гимназию, все делается сомнительным, даже угрожающим. Он же провалится как миленький. Но лишь только я ставлю иную цель – ремесленное училище, – все сразу же упрощается. Жолт будет квалифицированным рабочим. Вот и все!

– Этим, очевидно, и завершается ход твоих мыслей, – сказала задумчиво Магда.

– Да. А как ты считаешь?

– Я считаю это сверхчестным.

– Как?

– Это так честно, что кажется совершенно неправдоподобным.

– Почему?

– Нельзя предвидеть, как изменится впоследствии характер тринадцатилетнего мальчика.

– Ты считаешь мой вывод необоснованным? Значит, ты меня только утешаешь?

– Что в этом плохого?

– Горько, конечно, что и говорить… Семья по обеим линиям интеллигентна.

– Разве мы говорим не о Жолте?

– Магда, не впервые сегодня я жду от тебя единомыслия.

Магда закурила.

– Репетитор сказал, что Жолт самостоятельно не решил ни одного примера.

– Вот видишь.

– Но если он однажды возьмется, то, без сомнения, решит.

– Это тоже сказал репетитор?

– Это говорю я.

– Значит, ты со мной не согласна?

– Нет.

Чуть позже напряжение как-то разрядилось, Керекеш сказал, что отказывается от своих педагогических методов, потерпевших такое фиаско. Отказывается судить о мальчике по его порой не поддающимся оценке поступкам.

Магда приняла это заявление спокойно, назвала его вполне логичным и попросила мужа лишь об одном: постараться быть объективным и скрывать, если можно, от мальчика свое разочарование в нем.

– Невозможно, – сказал Керекеш. – Я не машина!

Жолт принял душ и снова с удовольствием ощутил в себе ток крови. Исчезли жар и свинцовая тяжесть в руках, перестали дрожать ноги. Стало быть, ничего страшного не произошло.

В ванне хлюпала грязная пена. Жолт пытался припомнить, когда в последний раз он мылся как следует. Он вытащил тапочки и, крадучись, пробрался в свою комнату. Потянулся к магнитофону, но тут же себя обругал: идея дурацкая, вот и все. Он не стал задумываться над тем, почему не ложится в постель, раз он болен легально.

На миг перед ним возникло лицо отца: веки полуопущены, усталые, непривычно потухшие глаза. И горло его сдавило от жалости – как будто оно наполнилось ватой.

Внезапно сонную тишину нарушило резкое, раздражающее жужжание. На белую гардину села толстая черная муха. Она зацепилась за ткань, потом кое-как выпуталась, взлетела, прочертила в воздухе несколько коротеньких полукружий и опять приземлилась. Тишина. От черной точки на гардине взгляд Жолта скользнул к потолку. Там тоже сидели мухи. Их было не меньше пяти.

– Мушиное поселение! – воскликнул Жолт с оживлением.

Ему не надо было сейчас никого из себя разыгрывать, сейчас он мог быть самим собой. С помощью полотенца он сбил нескольких мух и достал из коробки японский микроскоп.

Первые четыре мухи оказались дохлыми, зато пятая наконец дала возможность увидеть момент, когда ее покидала жизнь. Муха вздрагивала всем телом.

«Что-то здесь происходит, какая-то тайна, – размышлял Жолт. – Ей больно или не больно? Когда ей больно? Есть ли у нее сердце? Мухи, конечно, вредные существа. Мух следует истреблять, хотя, когда их убивают, им, должно быть, ужасно больно. Мухи тоже ведь не хотят умирать. Экзитировать. Очень удачное выражение: муха экзитировала. Экзитировала, и все тут!»