Второе рождение Жолта Керекеша - Тот Шандор Шомоди - Страница 29

– Конечно. Великий праздник.

– А колокола не звонят, – сказал старик с удивлением и стал шарить рукой по столу, отыскивая очки.

– Вон, выглядывают из твоего кармана, – подсказал ему Жолт.

– Кто выглядывает?

– Никто, – сказал коротко Жолт.

Старик беспокойно тыкался из угла в угол, стараясь выяснить обстановку прежде, чем он окончательно осовеет. Он прислушивался к звукам на кухне и размышлял вслух:

– Колокольный звон отменили. Раньше колокола гудели весь день. Но ты этого, конечно, не помнишь. Какой же праздник сегодня?

– Никакого.

Тибор с живостью обернулся:

– Ты не врешь? А как же школа?

– Я заболел.

– Неужели? – испуганно спросил Тибор. – А мне никто ничего не сказал.

– Но массаж я тебе сделаю, не волнуйся.

– Не надо массажа, – сказал растроганный Тибор. – Ты милый, ты просто бесценный мальчик, вот что.

– Сколько же я приблизительно стою? Ты можешь это определить? Ну-ка, хорошенечко посмотри! – сказал Жолт и поправил очки на расшитом лиловыми прожилками носу Тибора.

– Что? – спросил Тибор в полном смятении. – Сколько? Ну, сколько же… Как это можно определить? Определить можно только цену лошади.

– Ну и как, кто стоит дороже: я или лошадь?

– Конечно, ты стоишь дороже! Гораздо дороже! – озадаченно сказал Тибор. – Что за вздор!.. Но я хотел тебя о чем-то спросить… А-а, знаю. Что стряслось с тобой, Жолти? Вот о чем я хотел спросить.

– Желудок болит. Как будто внутри у меня взорвалось полкило динамита. Вообрази только. Тибор. Я подыхаю!

– Что за выражения! «Подыхаю»!

– Так я и знал. Тебя интересует не то, что я подыхаю, а только выражение «подыхаю». Как посмел я такое сказать! А я действительно подыхаю.

– Не говори глупостей, Жолти!

– Послушай, Тибор, а где тот козленок?

– Зебулон? В холле. Мне кажется, что он там.

Жолт вскочил и вышел в холл. Щенок лежал на отведенном ему месте и жевал рукав пуловера. Часть выдранной пряжи он проглотил, остальное расплевал по паркету.

– Обедаешь, лопоухий?! Если хочешь, пойдем погуляем.

Щенок перестал жевать, положил черную голову на передние лапы, белки его глаз встревоженно засверкали.

– Ну, иди! Иди ко мне, Зебу!

Зебулон, очевидно, истолковал его зов по-своему: он вытянул задние лапы и с неописуемо покорной мордашкой подполз на животе к Жолту.

– Пресмыкаешься, как истинный раб. Кто же так делает, Зебу! Ну ладно, глупыш! – говорил Жолт, тронутый буквально до слез.

Он сел на пол и окончательно поразился: Зебулон бросился к нему со всех ног и стал бесстрашно покусывать его руки. Он вертелся, как вьюн, а потом, совсем ошалев от радости, захлопал большими лапами по джинсам Жолта.

– Как кошка! – воскликнул Жолт.

Зебулон с неуклюжей нежностью подергал его за рубашку, и Жолт, улегшись на ковер, стал подбивать щенка на борьбу. Они резвились, барахтались, и вдруг в какой-то момент Жолт почувствовал в горле странное щекотанье. Он опустил голову, прижал кулаки к глазам и неожиданно для себя громко, с облегчением разрыдался. Щенок отскочил в сторону, озадаченный необычным звуком рыданий, потом, косолапя, обошел вокруг Жолта и влажным носом ласково ткнулся ему в лицо.

В это самое время вошла Беата и, увидев в полутемном холле брата, радостно закричала:

– Чао, Жоли, чао!

Она опустилась на колени и обняла его за шею.

– Перестань, – буркнул Жолт, заставляя себя обозлиться.

– Господи, Жоли, ты плачешь! Так тебе больно?

– Зверски больно, старушка. Но уже проходит. Теперь почти совсем прошло.

– Бедненький! – проникновенно и с жалостью сказала девочка, снова нежно обняла брата и прижалась лицом к его лицу.

– Хватит, Беата. Какого черта ты все обнимаешься?

– Но я же тебя люблю! – сказала Беата.

– Всех ты любишь и всех немедленно ставишь об этом в известность! – проворчал Жолт и захлопнул ногою дверь.

В холле стало темно.

– Да, – сказала Беата счастливым голосом.

– Ну и политика, лучше не надо, – сказал Жолт.

Он вытер глаза, и опять ему захотелось плакать, но он удержал подступавшие к горлу слезы.

– Совсем не политика, – сказала Беата, прижимаясь русой головой к лицу Жолта.

Жолт подул на ее волосы.

– Ольга меня спросила: ты и в самом деле счастливая?

– Какая Ольга?

– Ты не знаешь ее. Одна девчонка с собакой.

– С собакой?

– Ага. Послушай, Беа, я буду натаскивать Зебулона,

– Ладно, – согласилась Беата. – Но сейчас его надо вывести… Я…

– Вечно ты его тащишь! Все, наверное, покатываются со смеху.

– А вот и нет. Всем как раз очень нравится. Зебулон ведь красавчик. Можно мне его вывести?

– Веди. И будь счастлива.

– А я и счастлива, – сказала Беата.

– Тебе дали хорошее имя. А мое вот совсем ничего не означает.

– Означает.

– Что?

– Тебя. Оно означает тебя, – сияя, сказала девочка.

– Глупости, – уныло обронил Жолт, прижимая руку к задергавшемуся желудку.

– У тебя совсем белое лицо, – с тревогой сказала Беата.

– А каким оно должно быть? Черным, что ли?

Жолт скрипнул стиснутыми зубами, и сквозь них просочился странно тоненький свистящий звук. Он ненавидел, когда его страдания моментально отражались на физиономии.

– Ляг, Жоли! Магда звонила в школу и сказала, что ты болен.

– Значит, я болен официально? Любопытно! Весьма! – сказал Жолт.

– Конечно, официально.

– Слушай, Беа, сейчас я официально лягу в постель и официально засну. Все в официальном порядке. Ты согласна?

– Согласна. Все же знают, что ты заболел. Бедненький мой!

– Чаю притащишь?

Беата бросилась в кухню. А щенок стоял в двери, нюхал воздух и не осмеливался войти.

Голова кружилась, и Жолт, шатаясь, едва добрел до тахты.

Он проспал часов пять. Снились ему всякие ужасы и кошмары, но запомнился всего один сон.

– Вот и папа ошибся. На пять минут, – сказал Жолт, проснувшись и вспомнив сон, и как-то безрадостно усмехнулся.

Позднее, когда у него развилась та болезнь, он рассказал этот сон врачу.

Доктор Керекеш прошел две остановки пешком. Воздух на улице был тускло-синий и душный, перемешанный с дымом и плотными испарениями бензина. Прогулка не освежила Керекеша. Было ощущение, что воздух давит, прижимает его к асфальту. Он шел ссутулившись, внутренне напряженный, и ему страшно хотелось, чтоб причиной его безграничной усталости был только смог[5]. И он поддался этой утешающей мысли. Смог! Дома горячий душ, несколько шагов по овеянному прохладой саду, и действие смога кончится.

День у Керекеша выдался небывало тяжелый. Неожиданно умер его больной, и Керекеш не мог забыть детскую улыбку под аккуратно причесанными желтовато-белыми усами покойного – он ушел из жизни, не ожидая прихода смерти. Дядя Иван был сосед Керекеша и умер, как говорится, у него на руках. Никому нет дела, что за жизнь старика врачи боролись в течение двух недель и, когда его почти выходили, вдруг отказало сердце. Переполох, волнение: в одной игле для инъекций обнаружен засохший тромб. Потом выяснилось, что в этот раз дяде Ивану инъекций не делали. Утром, после вскрытия, все станет ясно… Да, утром станет известно больше.

Керекеш с горечью усмехнулся. Ему, врачу, что-то станет известно. А старого Ивана ждет последнее пристанище – земля.

И вот в самый разгар треволнений и суматохи, часов, должно быть, в одиннадцать, раздался звонок из школы. «Хенрик Бактаи для Жолта товарищ неподходящий», – сказала по телефону директор. «Разумеется», – сказал Керекеш, стараясь припомнить, кто такой Хенрик Бактаи. Тогда директор заверила, что роль Жолта в этой истории уже выяснилась, в кражах он не участвовал, однако не повредит, если отец с ним побеседует. Просто так, вообще, о его друзьях. Вот и прекрасно, что просто так, вообще. Он, Керекеш, побеседует с Жолтом о его друзьях грабителях вообще. И еще кой о чем говорила директор, в частности о торжественном вечере, когда все стояли, а Жолт…