Времена не выбирают - Мах Макс - Страница 42

– Какого Вайса?

– Того самого, – снова усмехнулся Маркус. – Папеньки моего коллеги профессора Вайса. Помнишь, кто он?

– Помню – Зильбер был явно заинтригован. – Нобелевский лауреат все-таки.

– Ну, – пожал плечами Маркус, – не скажу, чтобы написано было уж очень хорошо, но содержание, Миша… Мама твоя попросила Вайса это не публиковать, а он Клавочке отказать не мог. Читай…

Старики сидели безмолвно. Глаза их смотрели внутрь. Они не шевелились и, казалось, уже принадлежали иному миру, миру коричневатых дагерротипов, что во множестве висели на стенах. Только дед Стефана вставал время от времени навстречу вновь прибывшим, обнимался с ними, выслушивал с каменным лицом слова участия и вновь занимал свое почетное место, чтобы безмолвно сидеть и смотреть в себя. Переговаривались только мужчины помоложе, сидевшие на менее почетных местах, но и они говорили тихо, так что слов было не разобрать. Мужчины – старики с седыми бородами и люди помоложе, с черными густыми усами, все в черных пиджаках и белых рубашках, – сидели, образуя большой неровный круг, вдоль стен самой просторной комнаты дома, залы, как называла такие комнаты Монина мама. На пустом пространстве внутри круга стояли столики, а на них в маленьких тарелочках были разложены сладости и на широких плоских блюдах – фрукты: виноград, абрикосы, персики и сливы. Лежали там и пачки папирос. Угощение, казалось, никого из собравшихся не интересовало. Лишь изредка кто-то из стариков брал папиросу, зажигал и начинал медленно курить, делая короткие, но глубокие затяжки.

Время остановилось. Тишина, зной, приглушенный басовитый гул, доносящийся с веранды, где отец Стефана принимал молодых мужчин и где разговоры не смолкали ни на минуту. Туда, на веранду, Зильберу еще предстояло выйти позже, чтобы рассказать Абаду Маруну, его родичам и друзьям, как умер Стефан. Моня не знал, что лучше: сидеть здесь со стариками, оказывающими ему невероятный почет, или выйти к молодым мужчинам, выпить вина, закурить, наконец, но затем все-таки рассказать о том, о чем ему и вспоминать-то не хотелось.

В комнату бесшумно вошли несколько закутанных в черное женщин с подносами и стали обходить гостей, предлагая кофе. Моня взял крошечную чашечку. Кофе, был терпкий – с гелем[66] – густой и очень горячий. Подержав чашечку в руке и дав кофе немного остынуть, он проглотил его одним длинным глотком, процеживая сквозь зубы, чтобы не проглотить заодно и гущу. Почти сразу сильно забилось сердце, кровь прилила к голове, и уже просто нестерпимо захотелось курить. И Зильбер решился. Он встал, чтобы взять папиросу, но старик истолковал его движение по-своему. Дед Стефана тоже встал. Невысокий, но плотный, он шагнул навстречу Моне, обнял его – не формально, как обнимал других, а крепко, по-родственному, как обнимают взрослого внука, уходящего на войну или с нее вернувшегося. Моня почувствовал запах табака и затара,[67] ощутил крепкое объятие старика и понял, что сейчас заплачет. Он не плакал, много лет, но сейчас слезы уже стояли в глазах, и он делал невероятное усилие, чтобы их сдержать. Старик выпустил его из объятий, сделал шаг назад, посмотрел в глаза – они были почти одного роста – и сказал по-арабски:

– Храни тебя Бог, воин! Иди.

Арабский Моня знал плохо, но достаточно, чтобы понять и чтобы ответить:

– Спасибо, дедушка. И простите, что не уберег Стефана. – Он повернулся и направился к выходу из комнаты, слыша, как старик что-то говорит Аре Карапетяну и как отвечает ему Ара на своем беглом сирийском диалекте.

Стефан был самым молодым в их компании. Когда в тридцать четвертом, сразу после училища, он пришел в полк, Моня узнал его сразу, хотя не видел до этого лет пять или шесть. Марун – фамилия в Ливане и Палестине известная. Марунов этих там, правда, что Рабиновичей где-нибудь в Жмеринке. Но с Решадом Маруном, старшим братом Стефана, Моня вместе учился в реальной гимназии, в Хайфе. Маруны жили тогда в Исфие, и Моня бывал у них часто, начиная с третьего класса, когда они подружились, и Решад, живший всю учебную неделю в интернате при школе, стал после уроков ходить к Зильберам домой.

Зильберы жили недалеко от гимназии, на верхнем Адаре, и Решад мог проводить у Мони почти весь день, возвращаясь в интернат только с наступлением сумерек. А потом и Моня приехал в гости к Марунам. Та первая поездка в Исфие запомнилась Зильберу на всю жизнь. В пятницу за Решадом приехал его дядя, но не стал сразу возвращаться домой, а сначала зашел к Зильберам. Хафиз был высоким светловолосым мужчиной лет тридцати. Он работал приказчиком в винных погребах Мильера и говорил не только по-арабски, но и по-французски, и на иврите. А вот турецкий он знал плохо. В Палестине по-турецки говорили только городские арабы, которые часто пересекались с турками. Те же, кто, как Хафиз Марун, из чужих больше общался с евреями и иностранцами, турецкого не знали. Хафиз вошел, вежливо поздоровался на иврите с Мониным отцом, пожелал ему мирной субботы, обменялся рукопожатием и вручил посылку от родителей Решада. Владимир Моисеевич, все еще опиравшийся при ходьбе на палочку, – он был ранен за полгода до этого на Салоникском фронте и комиссован, – ответил по-арабски и пригласил Хафиза к столу. Мать Мони, Елизавета Константиновна, подала чай и поставила на стол испеченные бабушкой Рахилью печенье «земалах» и извлеченные из привезенного Хафизом пакета баклаву и гюлач. Вот во время чаепития и выяснилось, что Маруны приглашают Моню в гости – отведать только что созревший инжир.

А потом состоялась и сама поездка. Ехали на двуколке, которую тянул в гору спокойный серый мерин. Дорога петляла вдоль склона Кармеля, и, чем выше они поднимались, тем шире открывался перед ними простор. Хайфский порт лежал теперь прямо под ними, и они могли видеть корабли, стоящие у пирсов, и другие – ждущие своей очереди на рейде. Увидели они тогда и линкор. Это был «Хафиз-Хаккы-паша» – огромный, дымящий черным дымом корабль, уходящий из Хайфы после ремонта. Дорога свернула, выводя к новому еврейскому району Неве-Шаанан, и перед ними открылся вид на Лев Хамифрац (Сердце залива) и на Израильскую долину, за которой волнами уходили вдаль голубоватые горные кряжи Галилеи. Воздух был прозрачен, и, несмотря на дымы, стоящие над промышленной зоной залива, видно было далеко. Видна была даже далекая снежная вершина Хермона.

Они приехали в Исфие только к ночи, и Моня ничего толком не рассмотрел и не запомнил, кроме, может быть, Решадова отца – Абада, который так же, как и Монин папа, недавно вернулся с войны. За годы войны, совпавшие с началом учебы в школе, Моня насмотрелся на калек, но вид Абада Маруна, левый рукав пиджака которого был засунут в карман, произвел на него очень сильное впечатление. Вот это и запало в память.

Но зато утром перед ним открылся совершенно новый и потрясающе интересный мир. Мир, в котором по узким деревенским улицам, зажатым между глухими каменными стенами, брели отары овец, сопровождаемые вооруженными винтовками друзами. Мир огромных садов, в которых инжирные деревья перемежались персиковыми и абрикосовыми и где одуряющие ароматы нагретых солнцем плодов, казалось, уносили тебя прямиком в сказки Шахерезады. Мир прозрачных масличных рощ, где так здорово носиться между деревьями. Да, это был огромный новый мир, открывшийся тогда Зильберу впервые. С тех пор он гостил у Марунов часто, а на каникулах живал иногда подолгу. С Решадом они стали по-настоящему близкими друзьями. Зильбер перезнакомился со всей семьей Решада и, конечно, хорошо знал его младшего братишку – Стефана. И вот теперь Стефан появился в полку.

Разница в возрасте и званиях – вещь в армии серьезная, а в турецкой армии – особенно. Но брат моего друга – почти родственник, а на Востоке уж наверняка. Так Стефан и вошел в их компанию: майор Зильбер, капитаны Логоглу и Карапетян и лейтенант Марун. Турецкий салат. Лучше не назовешь – еврей, турок, армянин и араб-маронит – гремучая смесь османского разлива.