Проклятие Гавайев - Томпсон Хантер С. - Страница 32

Так что не волнуйся за меня, Ральф. Свое я получаю. Разве что, я бы действительно оценил, если бы ты приехал меня навестить и, быть может, позолотил мне ручку в качестве кое-какого возмещения расходов.

Безусловно, житуха у меня чудная, но сейчас это все, что мне остается. Прошлой ночью, около полуночи я услышал, как кто-то скребет соломенную крышу, а потом женский голос прошептал:

– Ты знал, что все так и будет.

– Точно! – крикнул я. – Я люблю тебя!

Ответа не последовало. Только шум безбрежного и бездонного моря, которому я улыбаюсь даже во сне.

Слов нет – одни эмоции

Прошлой ночью Скиннер притаранил мне вискаря. Из Гонолулу он прилетел с двумя девицами из агентства и пятью-шестью литрами скотча, который мы распили на пляже из бумажных стаканчиков со льдом, предоставленным рейнджерами. Луна была тусклой, облака висели низко, но благодаря моему портативному фонарю-молнии мы могли видеть лицо собеседника. Девушкам было неуютно, а Скиннеру тем более.

– Извини, – скажет он позже, – все слишком дико, чтоб над этим стебаться.

Мы сидели на полу в моем доме в Городе-Заповеднике, километрах в пятидесяти к югу от Кайлуа на побережье Коны на Гавайях. Девицы пошли искупаться в бухте, а я смотрел, как они плещутся в прибое, как лунный свет играет на их голых телах. Периодически одна из них возникала в дверном проеме и стреляла сигаретку, потом нервно смеялась и убегала, оставляя нас за мрачной дискуссией.

Вид длинноногих нимф, гарцующих по черным камням, сильно затруднял ход беседы. Скиннеру с его места девиц было не видать, а настроение его становилось все пасмурнее, поэтому я старался и сам на них не глазеть… так как понимал: это не светский визит, и времени у нас немного.

– Слушай, – говорил Скиннер, – у нас у обоих неприятности.

Я кивал.

– И мы оба закончим в тюрьме Хило, если не положим конец этому безумию, так?

Это меня увлекло.

– Ну… э-э… может, и так, – согласился я. – Ага, ты, по ходу, прав; нам явно светит тюрьма Хило…

Мои мысли вернулись к насущному: жульничество, поджог, бомбы, нападение, преступный сговор, укрывательство разыскиваемого, ересь – все это были обвинения в тяжких преступлениях.

Скиннер покачал головой и подался вперед, чтобы дать мне сигарету. Мы оба сидели, скрестив ноги на полу, каждый на своем таповом тюфяке в унылом свете фонаря, словно между нами горел костер в лагере бойскаутов… у обоих на шее серьезные проблемы, избавиться от которых помогут только серьезные решения серьезных мужчин…

Шум снаружи хижины отвлек нас, и я глянул за дверь. Одна из девиц забралась высоко на скалу, руки на бедрах, соски торчат на луну, как у какой-то древней гавайской богини, ласточкой ныряющей в воду всю дорогу до Земли По… я был потрясен этой картиной, похожей на видение из полузабытого прошлого… с морем, поглощаемым скалами и луной, катящейся к Китаю.

– Не парься о девочках, – рявкнул Скиннер. – Мы всегда можем взять их с собой, – он прервался, уставившись на меня, – если сможем вытащить тебя отсюда.

Он был прав. Я изменил положение на полу так, чтобы их не видеть, и вновь попытался сфокусироваться на том, что он говорил…

Чуть за полночь мы израсходовали лед, и мне пришлось воспользоваться мегафоном, чтобы принесли еще. Скиннер забеспокоился о том, что я разбужу туземцев через бухту, но я заверил его, что они уже привыкли.

– Они обожают мегафон, – объяснил я. – Особенно, дети. Время от времени я даю одному из них в него гаркнуть.

– Ну и тупо, – промямлил Скиннер. – Держись подальше от детей. За три копейки продадут. Мегафон! Да ты что, совсем ебнулся? Местные и без того нервные. Если они решат, что с тобой что-то не так, тебе кранты.

– Но я его при этом не включаю, – сказал я, показывая ему кнопку "вкл., выкл." рядом с намотанной на рукоятку изолентой. – Сукины дети могут орать в него до потери пульса и все равно не извлекут ни звука. Но когда я берусь за дело, он звучит ВОТ ТАК.

Ужасный визг напополам с хрипом заполнил окрестности перекатами и искаженным низкоуровневым грохотом, когда я крутанул ручку громкости до всех 10 ватт и направил мегафон на дверь лесничества в пальмовых джунглях. Звук был невыносимым. Скиннер вскочил на ноги и бросился успокаивать девиц, которые забились в истерике… Но я их уже не слышал; их голоса стерло. А потом, как гром следует за молнией, раздался странный трещащий рык моего голоса, произносящего предельно спокойно и вежливо:

– АЛОХА! КУБИКИ ЛЬДА, МАХАЛО.

А потом словно эхо с Земли По:

– КУБИКИ ЛЬДА, МАХАЛО, ДА, КУБИКИ… КУБИКИ ЛЬДА… МАХАЛО… КУБИКИ ЛЬДА… КУБИКИ ЛЬДА… МАХАЛО.

Вопль обратного питания просыпался и затихал вместе с моими словами, как дикая элетронная музыка, ревевшая в бухточке, как голос монстра, вышедшего из морских глубин с дизельной мясорубкой и потусторонним голосом.

– КУБИКИ ЛЬДА! В ХЕЯУ! МАХАЛО.

Я выдал последнюю канонаду восточной тарабарщины и отложил мегафон, когда в проеме вырос Скиннер с глазами с бейсбольные мячи.

– Ты, двинутый ублюдок! – кричал он. – Теперь нам отсюда точно не выбраться!

Он схватил свой брезентовый мешок с пола и принялся неистово швырять в него вещи.

– Угомонись, – сказал я, – лед уже в пути.

Он меня проигнорировал.

– На хуй лед, – буркнул Скиннер, – я уезжаю.

– Что? – спросил я, еще не вполне осознавая, насколько он обезумел. Он ползал по полу, как бешеный зверь в период течки.

Потом встал и замахал передо мной острой палкой.

– Отъебись, мудило! – кричал он. – Тебя ждет тюрьма Хило! Ты невменяем, мужик! Ты хочешь, чтобы нас всех повязали!

Он опять затряс передо мной своей палкой так, словно изгонял демона.

– Но только не меня, ты, ублюдок! Я валю отсюда! Не хочу даже видеть эти чертовы острова! А тебя тем паче! Боже, да ты хуже, чем чокнутый. Ты тупой!

– И что с того? Здесь это неважно.

Он посмотрел на меня с секунду и прикурил сигарету.

Я откупорил новую бутылку скотча и выскреб остатки льда из морозильной камеры.

– У нас будет еще через минуту, – сказал я.

И не соврал. Полночный рейнджер – возможно, мой друг Митч Камахили – уже продирался через проход между пальмами с мусорным мешком, полным кубиков льда.

Спустя миг я увижу луч его фонарика, мечущегося по бухте и посигналю ему лучом своего… а потом аккуратно дойду по камням до дряхлой каноэ рядом с главной хижиной, где, я знаю, он оставит мешок… здесь же я оставлю свой, оставшийся после последней доставки и уже заполненный пустыми пивными бутылками, пачками от сигарет, севшими батареями и скомканными клочками голубой машинописной бумаги.

Такова была наша еженощная практика, и рейнджерам она, похоже, нравилась. Все, о чем меня попросили – держаться в сторонке днем, когда здесь валандаются туристы. Это явилось бы грубым нарушением основного правила.

Серьезность ситуации мне растолковал Митч, юный рейнджер, обычно работавший в ночную смену. В какие-то ночи – когда он знал, что у меня нет посетителей – он приносил мне лед прямо в хижину, и мы сидели, обсуждая то, что происходит. Или НЕ происходит, как он тщательно мне разжевал.

– Тебя здесь НЕТ, – объяснял он мне. – Эта хижина – табу. Здесь никому находиться нельзя.

Я внимательно слушал, осознавая, что он куда ненормальней, чем я. Ночь за ночью я имел дело с лесничим государственного заповедника США, который не сомневался, что любая акула в бухте может быть его дядей… в иной его ипостаси, разумеется, но все-таки родственником.

Бывали ночи, когда мы сидели у кромки моря, попивая из бокалов односолодовый виски со льдом и деля друг с другом трубку с местной дурью, а он мог внезапно встать и сказать:

– Увидимся, командир. Пойду потусуюсь дома.

Когда на него находило подобное настроение, Митч скручивал большую зеленую сигарету и удалялся, чтобы посидеть в одиночестве. Какое-то время я видел удаляющийся огонек окурка, а потом слышал всплеск, когда он перебирался на ту сторону, оставляя меня пьяного высиживать яйца в слабом мерцании фонаря-молнии. И я горбился над камнями, как брошенная обезьяна. За бортом.