Сейчас и на земле - Томпсон Джим - Страница 4

– Так то утром. А сегодня – это сегодня.

Фрэнки раскрывает сумочку и дает мне полдоллара.

– Иди купи полпинты виски. Это не то что твоя отрава.

– Не хотелось бы мне брать у тебя деньги.

– Да брось ты. Иди скорей, я тоже с тобой выпью.

Я надел ботинки и пошел. Когда я вернулся, у Фрэнки в руках было письмо; глаза красные.

– Ты что думаешь о папе? – спрашивает она.

– А что с ним такое?

– Разве мама тебе не показывала это письмо? Я думала, ты знаешь.

– Дай посмотреть.

– Только не сейчас. Я отнесу его к себе в спальню. Завтра почитаешь.

– Послушай, – говорю я ей, – что бы там ни было, это меньше расстроит меня, чем если я не буду знать, в чем дело, раз уж все равно знаю, что что-то не так. И не спорь, ради Бога. А если собираешься тут сопли разводить, иди лучше куда-нибудь в другое место. Меня эти потоки слез уже до ноздрей достали.

– Сукин ты сын, – бросила Фрэнки, вытирая глаза, и съязвила: – Знаешь про гремучую змею, у которой нет норы, чтобы шипеть?

– Да заткнись ты.

Я быстро пробежал письмо. Ничего особенного там не было. Говорилось только, что они не могут больше держать папу Там. Слишком, дескать, от него много беспокойств.

– Придется, видать, забирать его.

– Ты хочешь сказать – к нам сюда?

– А что такого?

Фрэнки посмотрела на меня в упор.

– Ну хорошо, – говорю, – а что ты предлагаешь?

– Но мама же не может жить с ним. Даже будь у нас деньги, чтоб поселиться за городом и все такое прочее.

– А если к его старикам? У них бабки имеются.

– Они тоже об этом прошлый раз писали, – заметила Фрэнки. – Только ты же их знаешь, Джимми. Ты им пишешь письмо, они его изучают, пишут свое и оба отсылают кому-нибудь из клана. Их письмо начинается ровно с пятой строчки сверху на одной стороне листа и заканчивается ровно на пять строчек до низу на второй. И само собой – там ни слова о папе. Это ведь было бы неделикатно, как же. А к тому моменту, когда наше письмо доходит до тысяча шестьсот восемнадцатого Диллона, от него остаются одни клочки. Что дальше? У третьей дочурки тети Эдны Сабеты вырезали аденоиды, а старый дядюшка Джунипер получил «Заметки» Эмерсона.

Так оно и есть на самом деле. Я уверен, что это Диллоны изобрели систему копирования и рассылки писем.

– Давай выпьем, а там видно будет.

– Только по маленькой, – говорит Фрэнки. – Как тебе новая работа?

– Лучше некуда.

– Хорошая компания?

– Самая что ни на есть.

– Сплошной восторг. Нельзя ли поподробнее?

– Нашего брата там шесть человек, включая и старшого – или заведующего, так его называют. Склад состоит из двух отделов – один для поставляемых запасных частей, то есть тех, что производятся не на территории завода, и другой для производимых на месте, но все мы под одной крышей. Двое парней из отдела поставок запчастей – это Баскен и Вейл. Баскен очень подвижный и нервный. Вейл тип загадочный, но оба в каком-то смысле одного поля ягоды.

– О-о, – протянула Фрэнки.

– Весь день-я ползал на руках и коленках и, само собой, потел как черт знает кто. Время от времени эти два шута гороховых из ПЗЧ – у них в отделе есть такая трафаретная машинка – припечатывали мне на задницу маленькие цветные таблички. Они у меня, должно быть, так и болтались часами. На них значилось: «Сырая штукатурка. Ни шагу».

Фрэнки хохотала так, что у нее чуть платье по швам не полопалось.

– Ну, Джимми, здорово!

– Здорово? Ну дальше. Есть еще Мун, наш завотделом. Он явился перед самым концом работы и сказал мне пару ласковых слов. Сказал, чтобы я не огорчался, если мне нечего будет делать; компания так или иначе готова терять деньги первый месяц на новичка.

Фрэнки хлопает себя по коленям.

– И тебе платят пятьдесят центов в час?

– Прямо потеха, – говорю. – Так вот, за головастика у нас Гросс, счетовод. Он выпускник Луизианского университета и бывший игрок «Всеамериканской». Я спросил его, знает ли он Лайла Саксона.

– А он?

– Спрашивает, в каком году Лайл играл за команду.

– Стало быть, он попадает в твою книгу. – На этот раз Фрэнки не смеялась.

– Последнего члена нашего секстета зовут Мэрфи. У него был сегодня отгул, так что я его не удосужился лицезреть.

Фрэнки подцепила свои туфли и поднялась.

– Судя по твоим впечатлениям, ты там долго не продержишься, Джимми. А ты уверен, что еще можешь писать?

– Нет.

– Что ж ты собираешься делать?

– Надраться.

– Спокойной ночи.

– Спокойной ночи...

Я раздумывал насчет папы. Что нам с ним делать? Раздумывал насчет Роберты, мамы, подрастающих детишек. Подрастающих среди этого бардака, ненависти и – чего обманываться – дурдома. От размышлений живот сводило, кишки подступили к легким, в глазах почернело. Я пропустил виски с прицепом вина.

Я думал о тех временах, когда мне удавалось загонять рассказы на тысячу баксов в месяц. Вспоминал о том дне, когда стал директором Писательского проекта. Вспоминал о стипендии, которую получил от фонда, – одну из двух на всю страну. Вспоминал о письмах от десятка разных издателей... «Лучшее, что нам приходилось читать». «Забойный материал, Диллон, так держать». «Платим вам по высшей ставке...» Ну и что, говорил я себе. Ты был счастлив? Ты когда-нибудь знал, что такое покой? И отвечал: дудки, какой, к чертям собачьим, покой; ты всегда был в аду. А сейчас только провалился еще глубже. И будешь проваливаться, потому что ты сын своего отца. Ты и есть твой отец, только без его закалки. Тебя упекут в то же место через годик-другой. Или не помнишь, как это было с отцом? Все как с тобой. Точь-в-точь. Раздражительный. Взбалмошный. Занудный. А потом – да что говорить. Сам знаешь. Ха-ха. Еще бы тебе не знать.

Интересно, они очень злобно обращаются с тобой в этих местах? А когда впадаешь в ярость, надевают смирительную рубашку?

Ха-ха-ха. Тебе дадут ложку, чем есть, крошка. И деревянную миску. И побреют наголо, чтоб шампунь сэкономить. А через месяц дадут варежки в постельку... Ах, они тебя не заполучат? Папу-то они заполучили, а? Не они. Это ты. Ты, и мама, и Фрэнки – вы его сдали. И помнишь, как все просто было? Пошли, папа, выпьем бутылочку пивка и прокатимся маленько. Папа не подозревал. Ему и в голову не могло прийти, что его собственная семья с ним так поступит. Ах, тебе пришлось! Ну как же, конечно. И им придется. А ты и не узнаешь, а узнаешь – поздно будет, как с папой. Помнишь его недоуменный взгляд, когда ты эдак бочком вышел через дверь? Помнишь, как он колотился об стену? Колотился, а потом его загнали в палату? Царапался? Помнишь его нечеловеческий крик, который преследовал тебя до самой двери. Дрожащий прерывающийся вопль: «Фрэнки, Джимми, мамочка, где вы? Мамочка, Фрэнки, Джимми, вы вернетесь?» А потом он заплакал – так еще плачет только Джо. Да еще Мак и Шеннон.

И ты.

– Мамочка, я боюсь. Мамочка, за... забери меня отсюда. За... забери... меня... от... сюда! Мамочка... Фрэнки... Джимми. ДЖИММИ! Забери... меня... от...

Я вскрикнул и зарыдал, голова моя дернулась вверх и шлепнулась в вязкую кашицу дурноты.

– Иду, папа! Я тебя не оставлю! Иду!

Мама трясла меня за плечо, будильник на камине показывал полшестого. Бутылка виски была пуста. Из-под вина тоже.

– Джимми, – говорит мать, – Джимми. Ума не приложу, что с тобой будет.

Я вскочил на ноги.

– Я сам знаю, – говорю. – Как насчет кофейку?