Сейчас и на земле - Томпсон Джим - Страница 13

Я-то понимаю, где собака зарыта. Тот факт, что мы отправили деталей на двадцать пять самолетов, еще не значит, что сборочный цех полностью использовал их. Часть пошла в разгон, часть отправлена в брак контролером ОТК. Только от этого знания не легче. Я говорил об этом Муну (и на этот раз он, кажется, задумался).

– Ну а ты как на это смотришь, Дилли?

– В управлении должны учитывать сломанные и забракованные детали. Я хотел бы посмотреть их отчеты.

– Ни черта они там не знают. Они узнают об испорченных деталях, только когда выясняется их нехватка. Но и тогда попробуй докажи, что они поломались. Ребята с конечной сборки скажут, что у нас неправильные записи и они никогда не получали эти детали.

– Разве в управлении не могут выяснить по количеству использованного сырья?

Мун с усмешкой покачал головой:

– Да ни черта они не могут, Дилли. Для этого нужна экспертиза и проба. Кроме того, мы все время меняемся с другими заводами или даем в долг. Сегодня утром в отделе поставок я видел заявку на сорок хвостовых шасси. Мы заплатили за них и получили, но на руках у нас их нет, как нет их и в сборочном. Бог знает, где они.

– Но если б я мог хотя бы получить отчет о браке, тогда...

– А что пользы? Когда деталь бракуют, она поступает к главному инспектору ОТК. Если он бракует ее, она отправляется в цех, где был допущен брак. У них там валяется, а потом, если ее нельзя исправить и послать обратно в сборочный, они ее пускают на лом, а бирку с отметкой ОТК отправляют в управление. А то и просто выбрасывают ко всем чертям, если у них брака слишком много. В любом случае, как ни посмотри, нам придется неделями дожидаться отчетов из ОТК, а если мы их и получим в конце концов, будет уже поздно.

Я ни слова не сказал, но вид у меня, вероятно, был обескураженный.

– Да не расстраивайся ты так, Дилли. У тебя все идет путем. Как и следовало ожидать.

Вот такие вот дела. Вернее, были такие. Потому что сейчас все куда хуже. Не то чтобы это меня очень уж колышет. Не могу сказать, что я совсем ничего не смыслю в работе, но надо быть гением, чтобы разобраться в этом бардаке. Если уж на то пошло, то я просто ума не приложу, что делать. Я даже вечернюю выпивку сократил, чтоб голова варила, но от этого я совсем спать перестал, так что не думаю, что это была удачная мысль. Я пытался поговорить об этом с Робертой, мамой, с Фрэнки, но от них никакого толку. Сбываются старые пророчества Роберты, и у нее одно на уме – чтоб я покаялся. Да и что она может в этом понимать. Мама говорит, что я слишком много беру на себя. И Фрэнки тоже твердит, что им на меня повесить нечего, если дело до того дойдет, и чтобы я послал их ко всем чертям. Только Джо предложила хоть что-то дельное. Она говорит, что мне надо проштудировать книжки по бухгалтерии. Только, боюсь, это что мертвому припарки. Вернее, займет столько времени, что будет поздно. А кроме того, надо же мне писать хотя бы по ночам. Я же обещал маме, и мне не хочется ее подводить. Она уже приготовила свой старый костюм, чтобы поехать навестить папу. Вот уж не знаю, что с ней будет после этого, но...

Вся закавыка в том, что уйти вот так, за здорово живешь, я не могу. Говорят, на каком-то другом заводе был парень, и он не ужился с заведующим. Взбрело ему в голову, что лучший способ насолить ему – это поменять бирки на запчастях на складе. Так он и сделал, а потом уволился. А через три месяца ФБР заарканило его на Южном побережье. Ему-то, я полагаю, ничего особенного не сделают, он из приличной семьи республиканцев, а папаша у него какая-то шишка. А вот мне! Бог ты мой! Вся эта моя писанина; дружки и соратники, машина, на которой я сюда прибыл. Если только я во что-нибудь влипну или обстоятельства сложатся так, что я буду замешан поневоле, – об этом подумать страшно!

Не говорите, что я преувеличиваю. Я пробил тропинку в бетоне, бродя по ночам по тротуару и ломая голову над всем этим. И ни до чего, хоть убей, не додумался. Господи Боже мой, просто ума не приложу... Если б взять себя в руки и успокоиться. Для начала хоть это. Я пытался, пытался, но, сами видите, безуспешно. Как-то пришлось мне работать почтовым клерком в компании по продаже семян и саженцев. Когда у нас не сходился баланс, мы начинали просматривать все гроссбухи от корки до корки, пока наши карандаши сами не указывали нам исходной ошибки. Сейчас я пытался сделать то же самое, даже понимая, в чем, собственно, дело. Пытался... И все впустую. Только зря извелся, как всегда, так что чуть крыша не поехала. Спросите: а что же Гросс? Я бы и сам хотел знать. Должен признать, он, по крайней мере внешне, ведет себя вполне порядочно, я в на его месте так не смог, к тому же я чувствую себя чертовски неудобно по отношению к нему. Когда я сегодня, в субботу, уходил с завода, он подваливает и говорит, что ему все равно в город, так что, если я хочу, он может подкинуть меня. Я согласился. Будь Мун под боком, я б, конечно, отговорился, потому что уж кому, как не мне, знать, что друг Гросса – недруг Муна. Да только Мун уже укатил. По дороге Гросс говорит:

– Я рад, что ты взялся за эти книги. Я сам хотел, чтоб Мун меня от них отставил.

– Рад, что услужил, хотя, честно говоря, это сплошная головная боль.

– Ну как, все исправил?

– Куда там.

– А Мун вроде сказал, что ты классный учетчик.

Я промолчал.

– Ты, должно быть, думаешь, что я не умею бухгалтерию вести, и наговорил Муну, будто я наворочал там уйму ошибок.

– Я этого с Муном не обсуждал. Высади-ка ты лучше меня, я пройдусь пешком.

– Сиди, – бросает Гросс, – я ведь о деле говорю.

Мы доехали до моего дома, я поблагодарил его и собрался было вылезать.

– Подожди, – говорит он. – Хочу тебе кое-что показать.

Я смотрю на него, а он достает старый конверт и авторучку и, сделав несколько круговращательных движений рукой, одним росчерком пера рисует птичку.

– Можешь так?

Я признался, что мне это слабо.

– Вот, возьми, – говорит он ехидно и бросает конверт мне на колени.

Надо было попросить у него автограф, и ведь дал бы, черт его подери!

Глава 11

Пятая неделя, а если быть точным, начало шестой.

Дела на заводе еще круче, чем раньше. Я получил прибавку; Шеннон заболела. О первом говорить особенно нечего. Прибавку я получил с прошлой пятницы. Бьюсь я не на жизнь, а на смерть (в прямом смысле) с учетными книгами, как подваливают к моему столу Мун и этот коротышка, что вечно шляется по заводу, но который раньше к моему столу явно не питал особого интереса.

– Дилли, – начинает Мун. – Мистер Доллинг хочет поговорить с тобой. Мистер Доллинг – заведующий всеми складами.

По голосу ничего не скажешь – спокойный и безразличный, как всегда. Однако какую-то подначку я почувствовал, и Доллинг, судя по всему, тоже. Доллинг росточком футов пятьдесят, животик кругленький, волосенки (что еще остались) рыжеватые, а голосище – мертвые (ежели еще не распались во прах) все, как один, пробудятся. Поговаривают, что у него приличный пакет акций компании, но правда ли это, не знаю. Смотрит он на Муна строго и говорит:

– Хорошо, благодарю вас.

А Мун говорит:

– Не за что, – и отваливает.

Доллинг поворачивается ко мне.

– Мистер Мун, – начинает он своим голосищем, будто на родео вещает, – говорит, что вы очень ответственный работник.

– Это очень любезно с его стороны, – отвечаю.

– Я и сам заметил некоторые улучшения, – продолжает он, налегая животиком на стол, так что совсем перегнулся на мою сторону. – Вам известны условия, на каких вас нанимали на работу?

– Я не совсем понимаю, – говорю. – Вроде известны.

– В соответствии с политикой компании, сложившейся давно, всякий работник, проработавший у нас тридцать дней испытательного срока, получает прибавку в четыре цента. Это у нас занесено в устав компании. Но мы уже не управляем этой компанией – ею управляет профсоюз. Они дали нам контракт, и мы под дулом пистолета вынуждены были подписать его. А в контракте – профсоюзном, а не нашем, заметьте, – сказано, что всякий работник, проработавший здесь шестьдесят дней и не получающий пятидесяти восьми центов в час, обязан требовать эту плату. Там ни словом не говорится о повышении вашего оклада до пятидесяти четырех центов после первых тридцати дней работы. Я вовсе ничего против профсоюзов не имею. Если работнику этой компании хочется вступать в профсоюз, я его отговаривать не собираюсь. Я ни слова не говорю и не скажу против профсоюза. Понятно?