Гвардия советского футбола - Васильев Павел Николаевич - Страница 53

«Жена-то? Да она меня просто спасла. Я бы без нее никем не стал, так футболистом бы и остался. Ну играл там, выигрывал… А почему? Да потому что после матча мы всегда в баньку, отогреться, попариться, а там пошло-поехало, сам понимаешь. А жена, как расписались, посмотрела на это дело и говорит: „Ты, Валя, что-нибудь давай выбери: или я, или баня с дружками…“ Ну, пришлось выбрать. А иначе где б я был-то теперь…»

И смеялся, довольный, то ли выбору, то ли ладно скроенной этой истории.

Или вот:

«Ну, перед сезоном, как полагается, в горком. К Гришину, к самому. Какие, мол, планы, чем помочь… Гришин меня спрашивает: „Какое место думаете занять, Валентин Козьмич?“ А я ему: „Надеемся четвертое занять, Виктор Васильевич“. — „Почему только четвертое?“ — „Так ведь, Виктор Васильевич, у вас же динамовцы, спартаковцы, армейцы уже были?“ — „Были“, — отвечает. „Ну, вот они пьедестал, поди, заняли…“ Гришин смеется. Помогал он нам хорошо».

Или еще:

«Да что ты мне про „Лужники“ говоришь! Спасли они нас, понял, спасли! У завода ничего не осталось, ни копейки не было для нас. Где брать, чем платить? Какие там спонсоры для рабочей команды? Никому мы были не нужны, никому… Алешин пришел и всё решил. А иначе мы давно бы вылетели. А „Торпедо“, между прочим, никогда из высшей лиги не вылетало. Даже „Спартак“ вылетал, ЦСКА, а мы — нет. Держались до последнего. На пару с „Динамо“. Нет, при мне „Торпедо“ из высшей лиги не вылетало, а дальше — это уж другая история, сами разбирайтесь…»

Как-то его спросили о новичках, и он зло брякнул в трубку: «А что новички? Клюйверта среди них нет!»

Клюйверт был тогда в большом порядке. Рвал и метал в «Барселоне» и сборной Голландии. «Клюйверта им подавай… А что — игрок! А у нас вот в основном не игроки, а футболисты…» — усмехнулся и заговорил о другом.

В траурные дни одна из газет вышла с «шапкой»: «Ивановых в России много, а Козьмич — один». Впервые эту фразу я услышал от шахматного обозревателя «Московской правды» Леонида Гвоздева в 1992 году. И, конечно, использовал ее в заголовке. Сейчас бы Леня, пожалуй, сказал: «Козьмич с нами, ребята!»

Если собрать все мои беседы с ним — хороший бы вышел сборник. Все-то он знал и про футбол, и про «Торпедо», — да и про всю остальную нашу жизнь — тоже.

ЭДУАРД СТРЕЛЬЦОВ

Захожу к Сергею Шмитько, на Автозаводскую, в старый, кучеренковский еженедельник «Футбол», где было так уютно, и вижу, как поэт пыжится над заметкой.

Морщится, курит одну за одной. Оказалось, трудится над информашкой, освещает чье-то официальное мероприятие… Сорок строк… Срочно в номер…

Я посочувствовал, а он усмехнулся: «Мне, понимаешь, легче обо всем этом в стишках сказать. А тут вот казенщина нужна, скукотища. Хочешь, за пять минут сделаю? Выпей пока растворимого кофе… Вот тебе банка, вот пепельница. Посиди».

Я посидел и унес домой, рожденный за три минуты в сигаретном дыму, длинный стихотворный набросок. Мне запомнились такие строки:

Это и в самом деле было куда как лучше скучной заметки, которая появилась три дня спустя. Стихи вышли шутейные, но прекрасно отражали суть дела. Помню, подумал: «Если б редактором был я, ограничился бы стихами».

Встречи с поэтом и журналистом, старейшиной нашего цеха Сергеем Николаевичем Шмитько почему-то всегда отрывочны, случайны и запоминаются надолго. Вот, в июле, сидим мы во дворике Литинститута, где он когда-то учился, а я просто люблю там бывать…

Шмитько говорит, торопясь и переезжая с одной темы на другую, вовсе не связанную с предыдущей, а я в основном слушаю и стараюсь запомнить детали. Он рассказывает, как этот двор подметал Андрей Платонов, как вон в том желтоватом флигеле когда-то жил Осип Мандельштам и как Николай Рубцов, приезжий вологодский поэт, сдавал сессию и хлопотал о московской ночевке.

Во дворе, наискосок от нас, в углу футбольной площадки, лежит мячик, и я сказал, показав рукой: «Мячик лежит…»

Сергей Николаевич кивнул: «Вот именно мячик… Так и Стрельцов всегда говорил — мячик… Не мяч, а только мячик…» И привел характерную для Стрельцова историю.

— Эдика, уже ветерана, пригласили на какое-то чествование районного масштаба. По дороге, в трамвае (!), великий футболист вдруг занервничал:

— Понимаешь, я забыл дома удостоверение…

— Какое удостоверение? — удивился спутник.

— Удостоверение заслуженного мастера спорта. На столике лежит, в прихожей.

— Ну и что? — недоумевал провожатый.

— Как что? А вдруг без него не пустят? — выдохнул Стрельцов.

«Понимаешь, именно в этом, именно в этом — „а вдруг не пустят?“ — и заключался характер Эдуарда Анатольевича Стрельцова», — резюмировал Шмитько.

От кого-то, уж и не помню, от кого именно, в раннем детстве услышал его фамилию — «Стрельцов». Именно по фамилии, без имени, уважительно и строго звали его в нашем доме. А футболом в нашем доме болели с довоенных времен. Болели исключительно за «Динамо».

Обстоятельств не помню, но, скорее всего, эту фамилию я услышал от дяди. В конце концов, ведь это я — семилетний пацан — первым в семье стал вдруг болеть за «Торпедо». Нуждался же я в некотором просвещении!

Так неприметно вошел в мою жизнь Стрельцов и сопровождает по сию пору. Ненавязчиво так, неприметно, вроде и нет его, а вдруг — стоп, стоп, вот он, рядом… Помалкивает, думай, мол, сам, разбирайся…

И в самом деле, пора.

Во дворе мне сказали, как отрезали: «Стрельцов — футболист хороший, а человек — плохой! Потому что сидел в тюрьме. А у нас просто так людей не сажают. У нас не Америка, там чуть что — сразу! Особенно если негр!»

Дома я поставил вопрос ребром — как же так? Ведь футболисты — лучшие люди на земле, разве их могут сажать в тюрьму? Неужели соврали? Вообще-то, в нашем дворе ребята хорошие…

Ответили как-то уклончиво, как обычно не отвечали. Но подтвердили — в тюрьме сидел. За преступление. Отсидел. Вышел. И снова играет. Причем лучше всех. Остальное узнаешь потом, когда вырастешь. Сейчас важно — хорошо учиться.

Я понял, что с «Торпедо» и Стрельцовым вышла несправедливость. Ошибка вышла. И стал болеть за команду еще сильнее. Хотя по телевизору ее показывали не так уж и часто. «Спартак» куда чаще! Но «Торпедо» у него, бывало, выигрывало, и я понимал: Стрельцов всех сильнее. И плохим, стало быть, быть не может. Сильный — он всегда добрый, так нас учили и в школе, и в кино, и в книге.

Никита Симонян любит вспоминать такую историю. Разбор полетов в «Спартаке» после неудачного матча с «Торпедо».

Тренер, обращаясь к защитнику: «Что же ты, милый, Стрельцова-то не закрыл? Вот он и положил нам свои два. Они вон как Симоняна из игры выключили!»

— Обижаете, — возражает в сердцах расстроенный защитник. — Симоняна и я бы выключил.

В пионерлагерях мое поколение училось жизни. Там про всякие «глупости» рассказывалось просто и без затей. А иногда и показывалось. Наш пионервожатый Саша — брат известного полузащитника Киселева из «Спартака». Любимец местных женщин и герой очередного матча против деревенских. У него настоящие бутсы с шипами.

После утреннего кросса и купания голышом в холодном еще пруду он рассказывает нам про Стрельцова. Произносит страшное слово — «изнасилование». Мы уже знаем, что это такое… В его глазах горечь, слова он цедит медленно, будто сплевывает: «Все беды от баб… дочь министра оказалась, отсюда и шухер… прокурор старался от души…»

Вечерами, тайком, слушаем Высоцкого. «Плюс пять мне сделал прокурор…» Казалось, что про Стрельцова.