Неудачник - Томпсон Джим - Страница 55

Я резко оборвал нить своих размышлений. Отец плакал, когда мы с ним прощались.

— Так кем вы работаете, мистер?

— Что? А-а. Ну, я писатель.

— Должно быть, загребаете кучу денег.

— Ну, немного есть, — снисходительно подтвердил я.

— А как? Как вы это делаете? Просто разъезжаете по стране, присматриваетесь ко всему, пока не наткнетесь на какую-нибудь идею, или как?

Я рассмеялся, чуть не захлебнувшись вином. Он сердито посмотрел на меня.

— У меня ничего такого нет, — с горечью сказал он. — Я не пью вино, не курю, ничего такого. Даже не могу повести девушку на шоу. А остальные... да, они раскатывают вокруг на своих шикарных авто, у них полно времени на развлечения и... Это несправедливо, мистер. Вы сами это понимаете!

— У тебя все наладится, — повторил я. — Когда человеку плохо, потом все обязательно меняется к лучшему.

— Вот как? А если этого не произойдет?

— Тогда ты можешь умереть, и это уже не будет иметь значения.

Меня клонило в сон, мне стало трудно поддерживать разговор. Бессознательно и совершенно несправедливо — потому что не бывает двоих людей похожих — я сравнивал его ситуацию с той, в какой сам находился в его возрасте. И почувствовал, что он, пожалуй, был гораздо ближе к отчаянию.

На протяжении почти двадцати миль парнишка хранил молчание. Наконец он неуверенно сказал:

— Хотите... гм... срезать дорогу, мистер? Поехать через горы?

— Мне все равно, — пожал я плечами.

И снова наступило молчание. Затем он сказал:

— Похоже, вы очень устали, мистер. Если хотите, поспите, я вас разбужу, когда мы доберемся.

— Что ж, спасибо, — поблагодарил я. — Пожалуй, и вправду подремлю немного.

Я допил бутылку и выкинул ее в окно, потом откинулся на спинку и тут же заснул.

Мне казалось, что прошло только несколько минут, на самом деле — часов, когда я внезапно проснулся.

Машина стояла с выключенным мотором и погашенными фарами. Я протер глаза, пытаясь что-нибудь рассмотреть в темноте.

— Что за черт? — пробормотал я. — Почему мы здесь стоим?

Он сидел, слегка отвернув от меня голову, одна его рука была в кармане.

— Я... Я скажу вам, мистер, — заикаясь, проговорил он. — Хочу вам кое-что сказать. Я... Я...

— Ну, давай говори, черт тебя побери, — ругнулся я, все еще испытывая головокружение от вина. — Давай же!

— Я хочу... — Он вздохнул. — Я хочу в туалет.

Я рассмеялся:

— Хорошая идея, только нечего делать из пустяка целое представление. Иди! Да что с тобой?

Он нажал ручку дверцы.

Я ухватился за дверцу со своей стороны.

И, к счастью, держался за нее. Ибо на втором шаге моя нога почувствовала под собой пустоту.

Я охнул и торопливо отпрянул назад. Слишком испуганный, чтобы говорить или кричать, огляделся, пытаясь хоть что-нибудь разобрать в бледном, рассеянном освещении убывающей луны.

Мы находились в горах — очень высоко. И я стоял на краю пропасти, на треугольном клочке дороги, ограниченной с одной стороны утесом, а с другой — автомобилем.

Место было очень опасным: мимо передних колес автомобиля невозможно было протиснуться.

Более того, в другую сторону, в основание этой треугольной площадки, тоже нельзя было сбежать.

Потому что там стоял этот парень и молчал, вытянув вперед трясущуюся руку, и мутный лунный свет поблескивал на острие его ножа.

Он нервно шагнул ко мне, вращая ножом. Я отступил на дюйм.

Дальше мне некуда было пятиться, а он не мог продвигаться вперед, не нападая на меня. И мы застыли на месте, неотрывно глядя друг на друга. Мы тяжело дышали и ждали.

Я был напуган и парализован страхом. Я думал: «Что ж, ты сам на это напросился. Ты все время на это напрашивался и наконец получил. Чертовски противно так умереть: сверзиться с утеса с перерезанным горлом».

Затем...

Странно, но вдруг весь мой страх за свою жизнь превратился в страх за этого парня. Я мог думать только о чудовищной шутке, жертвой которой он мог стать.

Несколько долларов, дешевые наручные часы, машина, в которой его уже через день-два поймают. Вот что он собирался получить — ничего! Ничего, кроме газовой камеры или пожизненного заключения. И в какой-то мере в этом была моя вина.

Мне следовало сказать ему правду о моем денежном положении. Мне нужно было проявить подлинный интерес к нему, попытаться дать ему какой-нибудь дельный совет. А вместо этого я говорил пошлые глупости, невольно подстрекая его, а потом напился и заснул.

Теперь было слишком поздно говорить ему правду: он мне не поверит. И поздно просить пощады. Он уже приготовился к убийству. И больше того — теперь он боялся пойти на попятный.

Если бы только можно было каким-то образом дать ему понять, заставить его подумать об этом...

Я неосознанно покачнулся. Это опасное движение, казалось, что-то сдвинуло у меня в голове, вызвало к деятельности парализованные страхом клетки мозга. И я еще раз, уже нарочно, покачнулся и сказал:

— Так это тот самый нож, о котором ты говорил? Дай-ка на него взглянуть. — Я медленно протянул руку и не убирал ее, кончиками пальцев почти касаясь острого лезвия. — Ну, давай, — сказал я. — Ты же хотел мне его показать, верно? Отсюда я не могу его разглядеть.

— М-мистер, я...

Его рука судорожно дернулась, и лезвие описало круг. Потом, все еще не выпуская рукоятку, он положил его мне на ладонь.

— Хороший нож, — сказал я. — Но знаешь что? Если его кто-нибудь у тебя увидит, то может подумать, что ты хочешь его ограбить. — Я осторожно потянул лезвие к себе и (ну не безумие ли?) предложил: — Давай выбросим его, ладно?

Он отпустил нож.

И я тут же швырнул его в пропасть...

Около полуночи мы добрались до его городка, и его семья, простые, сердечные люди, настояла на том, чтобы я переночевал у них в доме. Между прочим, они очень обрадовались, что его выгнали из лагеря. Как раз в тот самый день его отец нашел работу для себя и для него, для своего сына, в одном и том же месте.

В ту ночь нас с парнишкой уложили в одной огромной старомодной кровати. И при этом я крепко спал. А почему бы нет? Он не был преступником. Возможность и необходимость соблазнили его на легкую поживу, но я сомневался, чтобы он еще когда-нибудь уступил подобным побуждениям. А если и поддастся, то недавний опыт напомнит ему о себе и остановит.