Маска Локи - Желязны Роджер Джозеф - Страница 15

– Вам нужен кучер, – сказал человек – утверждение, а не вопрос. У него был заметный акцент, голос крестьянина, а не горожанина.

– Да. Мне нужен кучер, – согласился Борд.

Мужчина проскользнул в коляску. Когда он двигался против света, полы его плаща разошлись и Борд смог разглядеть блеск кольчуги. Он услышал легкое позвякивание. Возможно, этим объяснялась их победа над разбойниками.

Мужчина довез его до дома в Фобург Сент Ороне. Когда они приблизились к порогу, он притормозил и выпрыгнул из коляски прежде, чем она остановилась. И растворился в темноте, прежде чем Борд успел что-либо сообразить.

Наблюдатели были такими.

Потому, после неудачных переговоров с Дантоном по поводу поддержки войны против Англии и Нидерландов, Борд не чувствовал страха, идя по улицам без охраны.

На ходу он размышлял о своем успехе. В течение пяти месяцев непрерывных разговоров и осторожных продвижений Борд оказался в центре Революции. Советник по делам нового Республиканского монетного двора, пламенный оратор в Национальном Собрании, посредник в Министерстве Юстиции, агент по продаже имущества осужденных, правая рука министра Робеспьера, Борд успевал везде. В некоторых кварталах его называли «Портной», так как он сшивал, при помощи своей логики, мешок для всех отступников Революции.

Однако он чувствовал, что просто обязан выступить против одного дела монтаньяров. И, шагая по темным улицам, охраняемый невидимыми наблюдателями, он продумывал свои доводы.

– Граждане! – Борд поднялся со своего места среди скамей высоко в левой части зала. – Это наиболее необдуманное предложение из всех, которые были изложены перед нами.

Пьер Борд спустился между полупустыми скамьями, чтобы ступить на пол в лучах утреннего солнца. Он знал, что так он выглядит как ангел на иконе и тем самым, внушает благоговение зрителям на галерке.

– Одно дело пересмотреть календарь по отношению к именам: искоренение мертвых римских богов и замена римских порядковых номеров словами, понятными народу, заимствуя их у названий сельскохозяйственных сезонных работ. Это очень полезное дело, которое я всецело поддерживаю.

– Но перевод их в метрическую систему – это совсем другой вопрос. Кто сможет работать в течение недели из десяти дней, в которой последний день отдыха уничтожен из атеистических соображений? Разве переутомленный крестьянин сможет хорошо работать? Этот новый календарь ужасен и состряпан на скорую руку. И что же дальше? Может быть, вы хотите, чтобы мы молились пять раз в день в течение этих стоминутных часов Республиканским доблестям – Работе, Работе и еще раз Работе?

Это было встречено лишь скромным смешком.

– Нет, Граждане. Такой календарь посеет разброд в народе, дезорганизует работы, и разрушит экономику Франции. Я надеюсь, что вы, каждый и все вместе, отвергнете его.

Хлоп, хлоп… хлоп.

Новый календарь при голосовании прошел почти единогласно, кроме шести голосов.

Робеспьер подошел к Борду в воодушевлении.

– Хорошо сказано, гражданин Борд, – улыбка, рука на плече, казались вполне искренними.

Борд постарался улыбнуться.

– Доводы благоразумия побудили меня выступить против твоего предложения, Гражданин.

– Ничего, ничего. Ты же знаешь, что каждая хорошая идея нуждается в испытании. А как же иначе люди оценят ее величие? И твой маленький мятеж был только на пользу.

– Да.

– Ну, теперь можно и поужинать.

– Могу ли я присоединиться?

– А! – тонкие брови сморщились, решая. – Боюсь, другие потребуют моего внимания, Пьер. Это будет неудобно.

– Я понимаю.

– Надеюсь, что да.

В полночь раздался стук в дверь.

Суд настал на рассвете, двумя месяцами позднее.

Это были два долгих месяца, которые Пьер Борд, теперь снова «дю Борд», провел в сочащейся сыростью клетке ниже уровня реки. Пространство было в метр шириной и высотой, – нововведение Национального Собрания для отступников и два метра в длину. Он лежал в нем как в гробу, руками отгоняя крыс, которые пытались съесть его скудный рацион из черствого хлеба, Он лежал в своих собственных нечистотах, пытаясь хоть как-то очиститься руками. А что касается воды, здесь выбор был жестокий – потратить чашку на утоление жажды или на гигиену.

На шестьдесят шестой день деревянная дверь на несколько секунд отворилась – чтобы выпустить его. Когда Пьера доставили в суд, небритого и немытого, со ртом, покрытым язвами от плохой пищи, он не смог ничего сказать в свое оправдание.

Обвинения были абсурдными: ученый Пьер дю Борд при старом режиме обучал детей того самого маркиза де Шене, которого он выдал властям. Обучать аристократов во время их правления значило то же, что и прославлять преимущества, добродетели и справедливость аристократии – нечто в этом духе.

Тем же утром его повезли на красной телеге на площадь Революции. Позади стоял священник и гнусаво бормотал молитвы, дабы не лишать осужденного последнего утешения.

Пьер держал голову опущенной, чтобы хоть как-то избежать града гнилых фруктов и овощей, которыми его забрасывали. Когда он изредка поднимал ее, чтобы посмотреть вокруг, гнилое яблоко, или тухлая рыба, попадали ему в рот или в глаза. Но он все же пытался смотреть вокруг, выискивая наблюдателей.

Наблюдатели, которые так много месяцев оберегали его, должны спасти его снова. Пьер был уверен в этом.

Бросив быстрый взгляд по сторонам, он решил, что видит темную, приземистую фигуру среди толпы. Человек не кричал и ничего не бросал, просто наблюдал за ним из-под полей широкой шляпы.

Даже наблюдатели ничего не могли ничего сделать в этой толпе.

Рядом с эшафотом, стоящим в центре квадрата, солдаты с нарукавными повязками и розетками Комитета Национальной Безопасности, отвязали его от телеги, оставив руки связанными. Они подняли его на эшафот, потому что ноги его неожиданно стали до странности слабыми, привязали на уровне груди, живота и колен к длинной доске, доходившей ему до ключиц. Но Пьер вряд ли заметил это. Он не мог оторвать взгляд от высокой, в форме буквы пи, рамы с треугольным лезвием, подвешенным сверху.

– Это не больно, сын мой, – прошептал священник, – и это были первые не-латинские слова, которые он сказал с тех пор, как началась их поездка. – Лезвие пройдет словно холодный ветерок по твоей шее.

Пьер повернулся и уставился на него.

– Откуда вы знаете?

Солдаты наклонили доску горизонтально и понесли ее к гильотине. Пьер дю Борд мог рассмотреть лишь стертые волокна деревянного ложа этой адской машины, за которым виднелась тростниковая корзина. Тростник был золотисто-желтым. Пьер уставился на него, пытаясь отыскать красно-коричневые пятна – такие же, что и дефект в том кристалле, которым он порезал палец. Когда это было? Месяцев семь назад? Но эта корзина была новой и незапятнанной – честь для него, любезность его друга, Максимилиана Робеспьера.

Священник ошибся.

Боль была острой и бесконечной, так же, как и боль от пореза кристаллом. А затем он начал падать, лицом вперед, в корзину. Ее тростник ринулся ему навстречу, стукнув в нос. Золотой свет вспыхнул перед глазами и померк, став таким же черным, как его длинные гладкие волосы, упавшие на лицо и закрывшие глаза.

– Где же твой приятель?

– Он должен позвонить своему агенту или что-то в этом духе. Он сказал, что может задержаться.

– Отлично. Нам нужно многое обсудить.

– Да уж действительно. Лягушки теперь пытаются убить его, чего раньше не случалось.

– Как так? – темные глаза мужчины блеснули. Затем веки его слегка прикрылись, сомкнулись гладкие шелковистые ресницы, не оставив никакой щели или линии. Каждая ресница была изогнута, как шип из черного железа. – Объясни, пожалуйста.

– Один из них поджидал у него на квартире, когда Том вернулся. Он пытался убить его ножом – одним из тех ножей. Я была вынуждена призвать на помощь моего телохранителя, Итнайна.