Калигула или После нас хоть потоп - Томан Йозеф - Страница 30

– Ты интересовался моей новой виллой, Сервий. Ты удивлялся, почему я строю новую виллу здесь, далеко за городом, на Аппиевой дороге, если у меня есть прекрасный дом в Риме и, кроме того, вилла на Эсквилине. Ты извинишь меня, переходы из тепла в холод вредны для моей астмы. Мой управляющий проводит тебя, и ты поймешь, почему я сюда переселился. А Луций меж тем мне расскажет о себе, не так ли, мой милый. Три года мы с тобой не виделись…

Сервий уходил с управляющим. Он едва следил за учтивым рассказом о тепловых устройствах и звуковой изоляции помещений, которые должны обеспечить Сенеке покой и создать удобства для работы. Вилла была небольшая, обставлена просто, без помпезного великолепия и со вкусом.

Журчание воды в перестиле успокаивает. В доме и в саду много статуй.

Богиня мудрости Афина Паллада возглавляет это мраморное общество. Сервий замечал все, что видел, но мысли его были далеко. Сенеку ему не удалось привлечь и не удастся. Однако было в этом и нечто утешительное: уверенность, что Сенека не предаст. Он для этого слишком осторожен. Ему вообще нет дела до того, что движет Римом, ему безразлично, что сто сенаторов погибнут под топором палача, только бы в его укромном уголке царил покой, чтобы он мог философствовать! А если кто-нибудь пойдет ради Рима на заклание, он будет смотреть, но сам и пальцем не шевельнет. Сервию не хотелось продолжать разговор с Сенекой. Он затягивал осмотр садов, добрался даже до холма, где девять белых муз окружили Аполлона с лирой.

Оттуда был прекрасный вид на раскинувшийся вдали Рим. Сенатор высказал пожелание осмотреть эргастул, удивился, что в нем отсутствуют кандалы для провинившихся рабов, видел, как хорошо одеты рабы Сенеки, и с удивлением услышал, что иногда Сенека ест с ними за одним столом. "Раб – это наш несчастный друг", – говорит он, но на волю их не отпускает. Лицемер!

Сервию захотелось посмотреть и оранжереи, где уже начались весенние работы, он прошелся через рощу пиний до озерка, чтобы успокоить разыгравшиеся нервы…

Луций возлил в честь Минервы, выпил за здоровье хозяина. Сенека пил воду. Скромность? Нет, умеренность. Старая привычка, я не изменился, Луций. Завтракаю фруктами вместо паштетов, на обед ем овощи вместо жаркого. Вместо хлеба – сушеные финики, сплю на жестком ложе и отказываюсь от благовонных масел и паровой бани. Ну, прекрасный римлянин, посмотри?

"Он не хочет походить на других, – размышлял Луций. – Хочет быть оригинальным. Любит блеснуть эффектными сентенциями, так говорят о нем. Но это ложь. Все просто завидуют его уму. Почему же не блистают те, кто его осуждает?"

Немного поговорили о том времени, когда Сенека учил Луция риторике, Луций немного рассказал о Сирии, однако оба чувствовали, что говорят не о том, о чем думают.

Луций был растроган. Он пришел сюда раздвоенным, рассеченным на две части, сомневающимся, раздираемым противоречиями. К кому присоединиться: к отцу или к императору? На что решиться: на участие в заговоре республиканцев или на верность солдата вождю? Всеми чувствами, сыновьей любовью, уважением он тянется к отцу. Страстное желание прославиться, честолюбие, стремление добиться высоких почестей увлекают его за императором. И эта проблема, где ценой будет его голова, усложняется из-за женщин. Чувство и долг связывают его с Торкватой, чувственность влечет к Валерии. Отец и Торквата, император и Валерия – эти два мира слились в два враждебных лагеря, которые стоят друг против друга, одержимые безграничной ненавистью. О боги, к кому присоединиться? Удастся ли Сенеке разрубить этот Гордиев узел?

Оба молчат. В напряженной звенящей тишине внезапно раздалось стрекотание, редкие дрожащие звуки, словно где-то тонкие пальцы перебирали струны невидимой арфы. Сенека перехватил удивленный взгляд Луция, встал и отдернул занавес, отделяющий перистиль. На мраморной колонне висела маленькая разукрашенная клеточка. Из нее-то и неслись странные звуки.

– Это для меня поет цикада. Мне нравится. В Кордове клетки с цикадами есть в каждом внутреннем дворике. Кусочек живой природы дома.

Пение цикады взволновало Луция. Непрерывное, равномерное. как капающая вода в стеклянном шаре клепсидры. Оно ударяло по нервам, дробило мысли. Из перистиля сюда тянуло холодом, философ зябко кутался в плащ. Луций встал и задернул занавес. Сенека поблагодарил его улыбкой. В этой улыбке сквозил и вопрос, зачем Луций пришел. Про себя он думал: "Видно, отец и сын – само беспокойство, сама неуверенность, сам вопрос. Старый хочет, чтобы я присоединился к республиканцам. Чтобы пошел к заговорщикам и посоветовал, как лучше лишить Тиберия жизни. Он хочет, чтобы я боролся за власть сенаторов, шайки корыстолюбцев, за некоторым редким исключением. Но я стремлюсь к иному: к сосредоточенности. Я хочу размышлять. Я хочу записывать свои мысли и бороться за то, чтобы человеческий разум был признан высшей ценностью. Я хочу покоя. Поэтому я ему отказал. Может быть, слишком резко. Каждый постоянно к чему-нибудь стремится. Чего же хочет Луций? Он здоров, молод, красив, богат. Чего ему недостает? Это, очевидно, не мелочь, если у двадцатипятилетнего так дрожат руки. Очевидно, что-то терзает его, как и отца?"

У Луция тряслись руки, когда он брал чашу с вином. Но тут же в нем проснулся солдат, который захватывает неприятельский город с таким ожесточением, что ему безразлично, погибнет ли он сам при этом. Он пошел напрямик:

– Скажи мне, мой мудрый учитель, что важнее: отец или император?

Сенека посмотрел на Луция и минуту молчал. Какое противоречие в человеке! Как ужасно оказаться на таком перепутье! Он вспомнил, что говорил недавно Сервий о сыне: он в милости у императора, он должен быть награжден. Единственный сын. Единственный наследник республиканского рода.

Правнук Катона, который убил себя, потому что видел, как умирает республика. Философа удручала ситуация, в которую попал его ученик. Что делать? Как помочь Луцию? Он взял юношу за руку и сказал мягко:

– Кто я, чтобы давать советы в таком важном вопросе, мой дорогой? Я удалился от жизни и замкнулся в своем одиночестве. Мое искусство – не жить, а мыслить и говорить. Но уж коли ты спрашиваешь меня, я отвечу; спроси свой разум!

Луций был бледен, как виссон его тоги. Мысли лихорадочно проносились в голове, значит, учитель дал уклончивый ответ, и все-таки это совет. Спроси свой разум – это значит не поддавайся чувствам. А что говорит разум?

Разум отвергает все рискованное. Разум хочет ясного, безопасного пути: выделяться, быть первым. Слова Сенеки совпали с его мыслями, поддержали его честолюбивые стремления. Он советовал ему достичь цели любыми средствами, шагая через трупы.

Сенека продолжал:

– Честный человек должен всегда делать то, что сохранит его имя незапятнанным, даже если это стоит труда, даже если это причинит ему вред, даже если это будет опасно…

Луций не верил своим ушам: сначала так, а потом совсем наоборот! Ведь эти оба совета исключают один другой! Он ходил по комнате растревоженный, обманутый. Смятение его росло.

Вошел Сервий. Похвалил виллу и сад. 'Оценил покой укромного уголка философа – оазис, настоящий рай. Распрощались. Сенека обнял Луция. Сервий уже на пороге спросил Сенеку, над чем тот работает.

– Пишу трагедию. По греческим мотивам: Медея.

– Ах, Медея. Она сумела отомстить за свою честь, – сказал Сервий. – Женщина смелая, отважная…

Сенека кивнул:

– Отважный человек никогда не отказывается от своего решения: судьба, которой боится трус, помогает смелым…

Сервий удивленно посмотрел на Сенеку. Он сказал это умышленно в момент расставания? Ну конечно же. Он никогда ничего не говорил зря. Я понимаю: он не пойдет с нами, но одобряет нас. Он поблагодарил его взглядом и обнял.

– Спасибо, мой Анней. – Обращаясь к Сенеке, Сервий многозначительно смотрел на сына. – Это прекрасно, значит, ты не забываешь, что твой отец был республиканцем.

Луций направился к выходу. Сенека забеспокоился. Очевидно, я сказал лишнее? Возможно, это Сервий преувеличивает, ослепленный своей мечтой?