Контрразведка. Тайная война - Лузан Николай - Страница 5

По мере того как ширился круг арестованных поляков-коминтерновцев, все больше подобных «сигналов» поступало на Игнатия Игнатьевича к руководству НКВД. В то время и в той ситуации, что сложилась к концу 1936 года, когда в органах госбезопасности безжалостно «били своих, чтобы чужие боялись», судьба Сосновского была предрешена.

«Верный сталинский нарком» Николай Ежов «каленым железом выжигал измену» и в первую очередь среди чекистов. Усилиями его услужливых подручных и его личными, как тифозные вши на теле больного, в стране множились различные «заговоры» так называемых «Троцкистско-зиновьевского террористического центра», «Московского центра», «Ленинградского центра», «Правотроцкистского блока» и др. «Польский заговор» вполне логично укладывался в схему, родившуюся в воспаленном мозгу Ежова.

В декабре 1936 года заместитель начальника УНКВД по Саратовскому краю комиссар государственной безопасности Сосновский был арестован на рабочем месте. Следователи долго голову не ломали и предъявили ему стандартное обвинение в шпионаже в пользу польской разведки. Вслед за ним в тюремные камеры отправились другие видные соратники-чекисты: его супруга ответственный сотрудник Центрального аппарата Главного управления государственной безопасности Ю. Пшепилинская, начальник УНКВД по Саратовскому краю Р. Пиляр, бывший руководитель Контрразведывательного отдела ОГПУ Я. Ольский.

В течение трех месяцев следователь Фельдман «гуманными способами» пытался склонить Игнатия Игнатьевича к «признательным показаниям». Тот все отрицал, и тогда терпение «наверху» лопнуло. Сосновский как нельзя кстати вписывался в еще один «заговор» некогда «верного сталинского наркома» НКВД Г. Ягоды, арестованного 28 марта 1937 года по обвинению в участии в «Правотроцкистком блоке» и подготовке террористического акта против тов. Сталина».

С того дня время «бесед» с Игнатием Игнатьевичем закончилось. За него всерьез взялись костоломы Ежова – следователи Минаев и Радин. Жестокие побои, после которых его на руках приносили в камеру, лишение сна и изматывающие, продолжавшиеся по нескольку суток непрерывные допросы, вскоре превратили некогда пышущего здоровьем красавца мужчину в дряхлого старика.

Полтора месяца Сосновский стойко держался и отрицал нелепые обвинения в участии «в разветвленной, поразившей почти все советские военные и партийные учреждения «Польской организации войсковой». Но показания других арестованных, выбитые у них следователями-садистами, не оставляли ему выбора. Продолжать и дальше терпеть невыносимые муки уже было выше всяких человеческих сил. В мае 1937 года Сосновский «заговорил». Пытки отменили. Это была последняя «милость» палачей. 15 ноября 1937 года по решению Коллегии НКВД СССР Игнатий Сосновский был расстрелян.

Что он чувствовал в те последние мгновения своей земной жизни? Облегчение? Горечь? Сожаление? Или выжженную пустоту в душе? Об этом нам не суждено знать. Был ли ошибочным тот его шаг в далеком 1920 году, когда он принял честное слово Дзержинского как пропуск в новую счастливую, как тогда представлялось очень многим, жизнь? Одно можно с уверенностью сказать: советская власть 1937 года совершенно не походила на ту, ради которой поручик польской армии отказался от родины, фамилии и своего прошлого. Сделал он это с надеждой на будущее, в котором, как ему казалось, честное слово будет цениться так же высоко, как и то, что когда-то ему дал Дзержинский.

Спустя двадцать лет – в 1958 году честное имя Игнатия Сосновского было восстановлено. Его посмертно реабилитировали.

Глава вторая

Последний прыжок самурая

Снежная, с трескучими морозами зима 1941 года недолго продержалась в Маньчжурии. В конце февраля подули теплые ветры со стороны Южно-Китайского моря и принесли с собой раннюю оттепель. Небо очистилось от свинцовых туч, и под лучами солнца из-под снежных шапок проклюнулись рыжими макушками маньчжурские сопки.

К середине марта о зиме напоминали лишь съежившиеся серые клочки снега в глубоких распадках. Весна с каждым днем все более властно заявляла о себе и торопила приход лета.

Прошло еще несколько недель, и пологие берега Сунгари покрылись золотистым пухом распустившейся вербы. Южные склоны сопок заполыхали нежно-голубым пламенем лазурника. Пригороды Харбина окутались бело-розовым туманом цветущей вишни, сирени и напоминали один огромный сад.

Этот бурный приход весны мало радовал русских и китайцев, разделенных скованным ледяным панцирем Амуром. С наступлением дня лед начинал угрожающе потрескивать. В верховьях реки зарождался грозный гул и, словно предвестник будущих великих потрясений, наполнял сердца людей предчувствием большой беды. Свыше тридцати советских дивизий, глубоко зарывшись в землю и ощетинившись мрачными глазницами амбразур дотов, со дня на день ждали изготовившегося к грозному прыжку на Дальний Восток «японского самурая».

Харбин в те дни напоминал клокочущий вулкан. Вооруженная до зубов 700-тысячная Квантунская армия только и ждала приказа, чтобы прорвать границы марионеточного государства Маньчжоу-Го и обрушиться всей своей мощью на советские приграничные поселки, а затем на весь Дальний Восток. В воздухе витало тревожное ожидание близкой войны и большой крови. Об этом говорили, уже не таясь, не только в штабе армии, казармах, «мостовых ресторанчиках», но и на главной харбинской «брехаловке» – оптовом рынке в порту.

Перед гостиницами, у железнодорожного вокзала и в речном порту терлись личности сомнительного вида. Отпетые мошенники, ловкие карманники и даже дерзкие налетчики предпочитали держаться от них подальше. Наметанным взглядом и особым, выработанным с годами, чутьем они улавливали этот стойкий, несущий угрозу запах полицейской ищейки. Его не могли перебить аромат дорогого одеколона и папирос, скрыть добротный европейский костюм или замызганная китайская дабу. Их гончую породу выдавали липкие и цепкие взгляды, вкрадчивые кошачьи движения и незапоминающиеся физиономии. Филерская служба японской жандармерии не знала покоя ни днем, ни ночью. Охота на коммунистических агентов была в самом разгаре.

Город жил прифронтовой жизнью. План «Кантокуэн» («Особые маневры Квантунской армии») – вооруженного нападения Японии на советский Дальний Восток – командующий армией генерал Умэдзу готов был привести в действие по первому приказу из Токио. Но император Хирохито медлил – чего-то выжидал.

Военной машине Японии позарез требовались нефть и сталь, но пока ее вожделенные запасы на Борнео и Бирме находились под пятой американцев и голландцев. Вести войну на два фронта было рискованно, и потому «японский самурай» стоял перед выбором: либо вцепиться в глотку Дяде Сэму и стать полновластным хозяином на Тихом океане, либо прыгнуть на спину «русскому медведю» и совершить то, что не удалось сделать двадцать лет назад.

Тогда, после развала Российской империи, Дальний Восток сам свалился в руки «божественного» микадо. Но радость оказалась недолгой. Всевышний не захотел признать в японском императоре своего родственника и, к его изумлению, повернулся лицом к безбожникам большевикам. В сентябре 1922 года части Красной армии под командованием главкома Василия Блюхера наголову разбили хваленых самураев.

Спустя девятнадцать лет в Токио стояли перед дилеммой – либо захватить Дальний Восток, либо продолжить наступление на юг. Чаша войны на время застыла, и здесь свое слово предстояло сказать разведке. В те майские дни резидентуры второго (разведывательного) отдела Квантунской армии не знали передышки. Граница по Амуру порой напоминала линию фронта. С наступлением ночи десятки разведывательно-диверсионных групп и агентов-одиночек прорывались на советскую территорию, чтобы выводить из строя связь, инженерные коммуникации и собирать информацию о частях Красной армии. Паутина японской агентурной сети пришла в движение.

7 мая 1941 года ее резидент капитан Каймадо (он же Де До Сун, он же Пак) прибыл в Харбин. Там его с нетерпением дожидались руководитель японской военной миссии генерал Янагита и начальник 2-го отдела подполковник Ниумура.