Воскресение - Толстой Лев Николаевич - Страница 41

Карцеры были ряд темных чуланов, запиравшихся снаружи запорами. В темном, холодном карцере не было ни кровати, ни стола, ни стула, так что посаженный сидел или лежал на грязном полу, где через него и на него бегали крысы, которых в карцере было очень много и которые были так смелы, что в темноте нельзя было уберечь хлеба. Они съедали хлеб из-под рук у посаженных и даже нападали на самих посаженных, если они переставали шевелиться. Васильев сказал, что не пойдет в карцер, потому что не виноват. Его повели силой. Он стал отбиваться, и двое арестантов помогли ему вырваться от надзирателей. Собрались надзиратели и между прочим знаменитый своей силой Петров. Арестантов смяли и втолкнули в карцеры. Губернатору тотчас же было донесено о том, что случилось нечто похожее на бунт. Была получена бумага, в которой предписывалось дать главным двум виновникам – Васильеву и бродяге Непомнящему – по тридцать розог.

Наказание должно было происходить в женской посетительской.

С вечера все это было известно всем обитателям острога, и по камерам шли оживленные переговоры о предстоящем наказании.

Кораблева, Хорошавка, Федосья и Маслова сидели в своем углу и, все красные и оживленные, выпив уже водки, которая теперь не переводилась у Масловой и которою она щедро угощала товарок, пили чай и говорили о том же.

– Разве он буянил или что, – говорила Кораблева про Васильева, откусывая крошечные кусочки сахару всеми своими крепкими зубами. – Он только за товарища стал. Потому нынче драться не велят.

– Малый, говорят, хорош, – прибавила Федосья, простоволосая, с своими длинными косами, сидевшая на полене против нар, на которых был чайник.

– Вот бы ему сказать, Михайловна, – обратилась сторожиха к Масловой, подразумевая под «ним» Нехлюдова.

– Я скажу. Он для меня все сделает, – улыбаясь и встряхивая головой, отвечала Маслова.

– Да ведь когда приедет, а они, говорят, сейчас пошли за ними, – сказала Федосья. – Страсть это, – прибавила она, вздыхая.

– Я однова€ видела, как в волостном мужика драли. Меня к старшине батюшка свекор послал, пришла я, а он, глядь… – начала сторожиха длинную историю.

Рассказ сторожихи был прерван звуком голосов и шагов в верхнем коридоре.

Женщины притихли, прислушиваясь.

– Поволокли, черти, – сказала Хорошавка. – Запорют они его теперь. Злы уж больно на него надзиратели, потому он им спуска не дает.

Наверху все затихло, и сторожиха досказала свою историю, как она испужалась в волостном, когда там в сарае мужика секли, как у ней вся внутренность отскочила. Хорошавка же рассказала, как Щеглова плетьми драли, а он и голоса не дал. Потом Федосья убрала чай, и Кораблева и сторожиха взялись за шитье, а Маслова села, обняв коленки, на нары, тоскуя от скуки. Она собралась лечь заснуть, как надзирательница кликнула ее в контору к посетителю.

– Беспременно скажи про нас, – говорила ей старуха Меньшова, в то время как Маслова оправляла косынку перед зеркалом с облезшей наполовину ртутью, – не мы зажгли, а он сам, злодей, и работник видел; он души не убьет. Ты скажи ему, чтобы он Митрия вызвал. Митрий все ему выложит, как на ладонке; а то что ж это, заперли в з?мок, а мы и духом не слыхали, а он, злодей, царствует с чужой женой, в кабаке сидит.

– Не закон это! – подтвердила Кораблиха.

– Скажу, непременно скажу, – отвечала Маслова. – А то выпить еще для смелости, – прибавила она, подмигнув глазом.

Кораблиха налила ей полчашки. Маслова выпила, утерлась и в самом веселом расположении духа, повторяя сказанные ею слова: «для смелости», покачивая головой и улыбаясь, пошла за надзирательницей по коридору.

XLVII

Нехлюдов уже давно дожидался в сенях.

Приехав в острог, он позвонил у входной двери и подал дежурному надзирателю разрешение прокурора.

– Вам кого?

– Видеть арестантку Маслову.

– Нельзя теперь: смотритель занят.

– В конторе? – спросил Нехлюдов.

– Нет, здесь, в посетительской, – отвечал смущенно, как показалось Нехлюдову, надзиратель.

– Разве нынче принимают?

– Нет, особенное дело, – сказал он.

– Как же его увидать?

– Вот выйдут, тогда скажете. Обождите.

В это время из боковой двери вышел с блестящими галунами и сияющим, глянцевитым лицом, с пропитанными табачным дымом усами фельдфебель и строго обратился к надзирателю:

– Зачем сюда пустили?.. В контору…

– Мне сказали, что смотритель здесь, – сказал Нехлюдов, удивляясь на то беспокойство, которое заметно было и в фельдфебеле.

В это время внутренняя дверь отворилась, и вышел запотевший, разгоряченный Петров.

– Будет помнить, – проговорил он, обращаясь к фельдфебелю.

Фельдфебель указал глазами на Нехлюдова, и Петров замолчал, нахмурился и прошел в заднюю дверь.

«Кто будет помнить? Отчего они все так смущены? Отчего фельдфебель сделал ему какой-то знак?» – думал Нехлюдов.

– Нельзя здесь дожидаться, пожалуйте в контору, – опять обратился фельдфебель к Нехлюдову, и Нехлюдов уже хотел уходить, когда из задней двери вышел смотритель, еще более смущенный, чем его подчиненные. Он не переставая вздыхал. Увидав Нехлюдова, он обратился к надзирателю.

– Федотов, Маслову из пятой женской в контору, – сказал он.

– Пожалуйте, – обратился он к Нехлюдову. Они прошли по крутой лестнице в маленькую комнатку с одним окном, письменным столом и несколькими стульями. Смотритель сел.

– Тяжелые, тяжелые обязанности, – сказал он, обращаясь к Нехлюдову и доставая толстую папиросу.

– Вы, видно, устали, – сказал Нехлюдов.

– Устал от всей службы, очень трудные обязанности. Хочешь облегчить участь, а выходит хуже; только и думаю, как уйти: тяжелые, тяжелые обязанности.

Нехлюдов не знал, в чем особенно была для смотрителя трудность, но нынче он видел в нем какое-то особенное, возбуждающее жалость, унылое и безнадежное настроение.

– Да, я думаю, что очень тяжелые, – сказал он. – Зачем же вы исполняете эту обязанность?

– Средств не имею, семья.

– Но если вам тяжело…

– Ну, все-таки я вам скажу, по мере сил приносишь пользу, все-таки, что могу, смягчаю. Кто другой на моем месте совсем бы не так повел. Ведь это легко сказать: две тысячи с лишним человек, да каких. Надо знать, как обойтись. Тоже люди, жалеешь их. А распустить тоже нельзя.

Смотритель стал рассказывать недавний случай драки между арестантами, кончившейся убийством.

Рассказ его был прерван входом Масловой, предшествуемой надзирателем.

Нехлюдов увидал ее в дверях, когда она еще не видала смотрителя. Лицо ее было красно. Она бойко шла за надзирателем и не переставая улыбалась, покачивая головой. Увидав смотрителя, она с испуганным лицом уставилась на него, но тотчас же оправилась и бойко и весело обратилась к Нехлюдову.

– Здравствуйте, – сказала она, нараспев и улыбаясь и сильно, не так, как тот раз, встряхнув его руку.

– Я вот привез вам подписать прошение, – сказал Нехлюдов, немного удивляясь на тот бойкий вид, с которым она нынче встретила его. – Адвокат составил прошение, и надо подписать, и мы пошлем в Петербург.

– Что же, можно и подписать. Все можно, – сказала она, щуря один глаз и улыбаясь.

Нехлюдов достал из кармана сложенный лист и подошел к столу.

– Можно здесь подписать? – спросил Нехлюдов у смотрителя.

– Иди сюда, садись, – сказал смотритель, – вот тебе и перо. Умеешь грамоте?

– Когда-то знала, – сказала она и, улыбаясь, оправив юбку и рукав кофты, села за стол, неловко взяла своей маленькой энергической рукой перо и, засмеявшись, оглянулась на Нехлюдова.

Он указал ей, что и где написать.

Старательно макая и отряхивая перо, она написала свое имя.

– Больше ничего не нужно? – спросила она, глядя то на Нехлюдова, то на смотрителя и укладывая перо то на чернильницу, то на бумаги.

– Мне нужно кое-что сказать вам, – сказал Нехлюдов, взяв у нее из рук перо.

– Что же, скажите, – сказала она и вдруг, как будто о чем-то задумалась или захотела спать, стала серьезной.