Сказки - Толстой Алексей Николаевич - Страница 14

Сбился муравей с дороги и стал из стороны в сторону метаться – светляка искать… – Светлячок, светлячок, зажги фонарик.

А светлячку самому впору ложись – помирай, – ног-то нет, на брюхе ползти не спорно.

– Не поспею я за тобой, – охает светлячок, – мне бы в колокольчик залезть, ты уж без меня обойдись.

Нашел колокольчик, заполз в него светлячок, зажег фонарик, колокольчик просвечивает, светлячок очень доволен. Рассердился муравей, стал у колокольчика стебель грызть.

А светлячок перегнулся через край, посмотрел и принялся звонить в колокольчик.

И сбежались на звон да на свет звери: жуки водяные, ужишки, комары да мышки, бабочки-полуношницы. Повели топить муравья в непролазные грязи. Муравей плачет, упрашивает: – Не торопите меня, я вам муравьиного вина дам. – Ладно.

Достали звери сухой лист, нацедил муравей туда вина; пьют звери, похваливают. Охмелели, вприсядку пустились. А муравей – бежать.

Подняли звери пискотню, шум да звон и разбудили старую летучую мышь. Спала она под балконной крышей, кверху ногами. Вытянула ухо, сорвалась, нырнула из темени к светлому колокольчику, прикрыла зверей крыльями да всех и съела.

Вот что случилось темною ночью, после дождя, в топучих болотах, посреди клумбы, около балкона.

На избушке бабы-яги, на деревянной ставне, вырезаны девять петушков. Красные головки, крылышки золотые.

Настанет ночь, проснутся в лесу древяницы и кикиморы, примутся ухать да возиться, и захочется петушкам тоже ноги поразмять.

Соскочат со ставни в сырую траву, нагнут шейки забегают. Щиплют траву, дикие ягоды. Леший попадется, и лешего за пятку ущипнут.

Шорох, беготня по лесу. А на заре вихрем примчится баба-яга на ступе с трещиной и крикнет петушкам: – На место, бездельники!

Не смеют ослушаться петушки и, хоть не хочется, – прыгают в ставню и делаются деревянными, как были. Но раз на заре не явилась баба-яга – ступа дорогой в болоте завязла. Радехоньки петушки; побежали на чистую кулижку, взлетели на сосну. Взлетели и ахнули.

Дивное диво! Алой полосой над лесом горит небо, разгорается; бегает ветер по листикам; садится роса. А красная полоса разливается, яснеет. И вот выкатило огненное солнце. В лесу светло, птицы поют, и шумят, шумят листья на деревах.

У петушков дух захватило. Хлопнули они золотыми крылышками и запели – кукареку! С радости.

А потом полетели за дремучий лес на чистое поле, подальше от бабы-яги. И с тех пор на заре просыпаются петушки и кукуречут. – Кукуреку, пропала баба-яга, солнце идет!

Жил у старика на дворе сивый мерин, хороший, толстый, губа нижняя лопатой, а хвост лучше и не надо, как труба, во всей деревне такого хвоста не было.

Не наглядится старик на сивого, все похваливает. Раз ночью пронюхал мерин, что овес на гумне молотили, пошел туда, и напали на мерина десять волков, поймали, хвост ему отъели, – мерин брыкался, брыкался, отбрыкался, ускакал домой без хвоста.

Увидел старик поутру мерина куцего и загоревал – без хвоста все равно что без головы – глядеть противно. Что делать? Подумал старик да мочальный хвост мерину и пришил. А мерин – вороват, опять ночью на гумно за овсом полез.

Десять волков тут как тут; опять поймали мерина, ухватили за мочальный хвост, оторвали, жрут и давятся – не лезет мочала в горло волчье. А мерин отбрыкался, к старику ускакал и кричит: – Беги на гумно скорей, волки мочалкой давятся.

Ухватил старик кол, побежал. Глядит – на току десять серых волков сидят и кашляют. Старик – колом, мерин – копытом и приударили на волков. Взвыли серые, прощенья стали просить.

– Хорошо, – говорит старик, – прощу, пришейте только мерину хвост. – Взвыли еще раз волки и пришили.

На другой день вышел старик из избы, дай, думает, на сивого посмотрю; глянул, а хвост у мерина крючком – волчий.

Ахнул старик, да поздно: на заборе ребятишки сидят, покатываются, гогочут. – Дедка-то – лошадям волчьи хвосты выращивает. И прозвали с тех пор старика – хвостырь.

Вошел верблюд на скотный двор и охает:

– Ну, уж и работничка нового наняли, только и норовит палкой по горбу ожечь – должно быть, цыган.

– Так тебе, долговязому, и надо, – ответил карий мерин, – глядеть на тебя тошно. – Ничего не тошно, чай у меня тоже четыре ноги.

– Вон у собаки четыре ноги, а разве она скотина? – сказала корова уныло. – Лает да кусается.

– А ты не лезь к собаке с рожищами, – ответил мерин, а потом махнул хвостом и крикнул верблюду: – Ну, ты долговязый, убирайся от колоды!

А в колоде завалено было вкусное месиво. Посмотрел верблюд на мерина грустными глазами, отошел к забору и принялся пустую жвачку есть. Корова опять сказала: – Плюется очень верблюд-то, хоть бы издох… – Издох! – ахнули овцы все сразу.

А верблюд стоял и думал, как устроить, чтобы уважать его на скотном дворе стали. В это время пролетал в гнездо воробей и пискнул мимолетом: – Какой ты, верблюд, страшный, право! – Ага! – догадался верблюд и заревел, словно доску где сломали. – Что это ты, – сказала корова, – спятил? Верблюд шею вытянул, потрепал губами, замотал тощими шишками: – А посмотрите-ка, какой я страшный… – и подпрыгнул.

Уставились на него мерин, корова и овцы… Потом как шарахнутся, корова замычала, мерин, оттопырив хвост, ускакал в дальний угол, овцы в кучу сбились. Верблюд губами трепал, кричал: – Ну-ка, погляди! Тут все, даже жук навозный, с перепугу со двора устрекнули. Засмеялся верблюд, подошел к месиву и сказал:

– Давно бы так. Без ума-то оно ничего не делается. А теперь поедим вволю…

К ночи стряпуха умаялась, заснула на полу около печи и так захрапела – тараканы обмирали со страха, шлепались, куда ни попало, с потолка да со стен.

В лампе над столом пованивал голубой огонек. И вот в печке сама собой отодвинулась заслонка, вылез пузатый горшок со щами и снял крышку. – Здравствуй, честной народ. – Здравствуй, – важно ответила квашня.

– Хи, хи, – залебезил глиняный противень, – здравствуйте! – и клюнул носиком. На противень покосилась скалка.

– Не люблю подлых бесед, – сказала она громко, – ох, чешутся чьи-то бока. Противень нырнул в печурку на шестке. – Не трогай его, – сказал горшок. Грязный нос вытерла худая кочерга и зашмыгала: