9. Волчата - Бирюк В. - Страница 29

Мужичок в крытой шубе неприязненно на меня глянул: что за дурень малолетний, в разговор добрых мужей влез? Щелбана такому да на двор — снег мести. И вопрос дурацкий — не имеет отношения к страданиям дяди от нехороших половцев. Тут первый помощник главного ключника рассказывает о бедствиях народных и своих личных подвигах, а тут малец… Но Николай сразу моё невежество в части вежества — погасил:

– И то правда! Мы ж те края идём. Надо ж знать какие местности уже разорены, где поганые прошлись. Ну и как оно вообще…

«Вообще» получается так. Изя осень отсидел в Выре. После разгрома под Олешьем к нему пришёл, с остатками своих людей, друг его давний — Иван Берладник. В декабре Изя пошёл в свой четвёртый за год поход. С множеством половцев явился он к Переяславлю и потребовал от тамошнего князя Глеба Юрьевича открыть ворота.

Глеб, четвёртый сын Юрия Долгорукого, младший брат Андрея Боголюбского, следующий за ним сын половецкой ханочки — Аеповны. Как у всякого князя на Руси есть и у него прозвище. В большом Гошином семействе его прозвали «Перепёлка». За некоторую шумность реакции в разговорах, размахивание руками и отсутствие упёртости. Заводится с пол-оборота, но — отходчив. Человек — незлой, на церкви жертвовал, с братьями не сварился.

Пять лет назад, после прихода к власти в Киеве отца, Долгорукого, Перепёлка женился второй раз. Первый брак был бездетный, жена умерла, и сорокалетний вдовец женится на 13-летней девчонке. На дочери Изи.

В тот момент Изя и сам бы невестой хоть под кого пошёл. Лишь бы суздальцы не вспомнили ему все его «дела добрые».

Брак оказался достаточно удачным. Молодая жена родила мужу уже двоих сыновей. Перепёлка был очень рад первенцу и раздал в Переяславле нищим — 200 гривен серебром и в церкви пожертвовал — 300.

Тут-то Изя и решил применить дочку политически:

– Скажи своему старому, что тебе край охота с папочкой повидаться. Да и мне на внуков глянуть радостно. Пусть в город пустит.

Перепёлка свою молодую жену, которая вздумала его в пользу тестя уговаривать — выслушал, на слёзы её девичьи посмотрел. И стал, по обычаю своему, руками ветер подымать, слова громкие говорить да по горнице бегать. Затем беззлобно, «не с сердца или кручины», а исключительно воспитательно, ободрал дитё неразумное плёточкой, чтобы не лезла в дела мужеские, да и загнал в терем на верхотуру. Сильно дуру не казнил — всё ж сыновей рожает. А Изе и ханам половецким ответил с городской стены выразительной жестикуляцией. Типа: где я таких уговаривателей на измену — видел.

– Глава 185

Кыпчаки простояли под городом две недели, пожгли окрестности. Но… Переяславль, конечно, город богатый. Церкви там хороши. Раскусить бы такой орех — заманчиво. Однако можно и зубы потерять. Особенно, если хвост прищемят: Ростик за это время собрал полки и уже выдвинулся по Днепру на юг, к Триполью.

Изя с половцами пощёлкали зубами, да и ушли в Степь. Закончился его четвёртый поход.

С востока к Киеву прямо не подойти — занесённые снегом лесные массивы для конницы непроходимы. На немногочисленных дорогах стоят крепостицы. Изя отскочил далеко: к своему голодающему Вырю в Посемье. Посмотрел на битого Берладника, на пустые амбары. И снова пошёл знакомой дорогой. Через месяц начался его очередной, пятый уже меньше чем за год, поход: снова внезапно Изя с половцами ворвался на Черниговщину.

Подошёл к стольному городу. И — встал.

В который раз — патовая ситуация. Степняки не хотят лезть на стены, своей дружины, даже и с берладниками — мало, «друзья-должники» — ворота открыть не могут, Свояк наружу не выходит.

Ближайшее будущее — прозрачно. Ростик успел распустить полки, но соберёт заново, под Чернигов придёт помощь, и Изю снова загонят в Вырю. Там у него жена осталась, там друг его, Иван Берладник с тремя калеками пустой, под ноль объеденный, городок бережёт.

А пока половцы грабят окрестности Чернигова. А я в кабаке — сижу-вкушаю. Народную мудрость, геополитическую ситуацию и оперативные сводки с места локального конфликта. Мне-то что? — Да ничего. Просто мне во всём этом жить и, вернее всего — умереть. Кому-то это — «дела дано минувших дней». А мне — день сегодняшний и завтрашний. Чтобы остаться во всём этом живым, нужно это понимать. И — уворачиваться. Вроде, у меня как-то получается. Но сейчас я чётко понимаю две вещи.

Во-первых, я князя Изю недооценил: я думал, что он единственный из русских князей, кто смог за один год три раза половцев на Русь навести. Так вот, я ошибся — пять!

А во-вторых, опять понятно, что я — дурак. Что уже настолько не ново, что просто неприятно. Как та лестница в Рябиновском порубе. И дело не в том, что у меня молотилка негожая, а в том, что на свалке по теме — пусто. Недостаток бэкграунда, общего образования, базовой подготовки… Я не знаю контекста всего тут происходящего! Настолько, что даже имея информацию перед глазами — не могу понять о чём она. По Владимиру Семёновичу:

Точно. Только ещё хуже: и те, что «читаются» — «не разумеются». Буквы — читаются, а слова — не разумеются. Просто потому, что — «чужие слова».

Дело такое: летом в мою деревеньку, «Паучья весь» называется, пришла с низу, с Оки, кое-какая набродь. Какие-то пруссы. И начали моих крестьян резать. Ну, в то время и крестьяне были не мои, и деревенька не моя. Но я со своими людьми прибежал, ворогов — порезал. Сам, блин, чуть со страху не помер. Вот об этом… — вспоминать не интересно. Взяли мы тогда кое-какой хабар. В том числе — сумку княжеского гонца. С грамоткой.

Николай тогда сильно переживал. «Сжечь тайно и никому не показывать. Сиё есть смерть». Ну, так уж и сжечь… Интересно же!

Потом пришла зима. У меня — стройка, кирпичи, инновушки всякие. А долгими зимними вечерами мы с Трифеной занимались… Разным занимались, но и чтением-чистописанием — тоже. «Классное чтение» — не обязательно когда всем классом читают. Она и одна почитает. Главное — чтобы процесс был… классным.

Понятно, что дать девчушке текст, про который компетентно сказано: «Сиё есть смерть»… хоть бы она и трижды мне на верность заклята…

Спать с женщинами я не могу. Я это уже говорил? И что — ноги мёрзнут? Короче — как-то отправил я её из своей спальни, досыпать. А самому — не спиться. Достал я эту сумку красную, срезал замок древне-новгородский, развернул бересту свёрнутую…

Сказал «твоюмать» и вспомнил Эдгара По.

Нет, он мне не родственник. А вот клочок пергамента из его рассказа «Золотой жук» — прямой родственник вот этой берестяной грамотке. Для меня — сплошная берестяная криптограмотка.

У По в его зашифрованном тексте была стандартная латиница, английский алфавит. Всего-то 26 букв. Так вот что я вам скажу: дядюшка По работал в тепличных условиях. Да и то — к концу жизни свихнулся.

У меня — средневековая кириллица — 43 буквы. Строчных букв нет. И не будет аж до Петра Первого — сплошь заглавные. Знаков препинания — нет. Разбивки на слова — нет. «Давай, разбирайся». Или правильнее: «Давай, раздевайся»?

Трифена уже ушла, кроме себя самого — «давать» некому. Да и заело меня: неужто я родное письмо не пойму?

Чтоб было понятнее, текст грамотки, после замены всяких юсов, больших и малых, йотированных и не очень, выглядел так: