Хмурое утро - Толстой Алексей Николаевич - Страница 73

– Как бы на поезд не опоздать, тут дальше дорога – один песок, да еще броду искать… Проканителимся…

Сапожков не стал глядеть на Телегина, когда тот подошел к плетушке, тяжело перегнув ее, влез и опустился в сено. Лошади тронули рысцой. На расстоянии трех миллионов световых лет над головой Сапожкова протянулся раздваивающейся туманностью Млечный Путь. Поскрипывало вихляющееся заднее колесо у плетушки, но старик на козлах не обращал на это внимания, – сломается так сломается, чего же тут поделаешь…

Телегин сказал придушенным голосом:

– Какая сила духа у нее. Вечная борьба за обновление, за чистоту, совершенство… Просто я потрясен…

– Да жива она?

– Ну, а как ты думаешь! В Костроме и поправляется…

Сергей Сергеевич живо обернулся к нему, и оба засмеялись. Сапожков толкнул его кулаком, и Телегин толкнул его. Потом он подробно рассказал содержание письма, опустив только случай с бриллиантами. Это были те самые драгоценности, о которых она прошлым летом писала отцу, так обнаженно борясь за жизнь и вместе уничтожая себя. Видимо, тогда же, в дни ее смятения, Даша зашила камушки в пальто. И она ни разу не упомянула о них Ивану Ильичу. Очевидно, забыла – это так на нее похоже, – забыла и вспомнила только в бреду. И – «выбросить, выбросить», – у Ивана Ильича схватывало горло восторженным волнением… Конечно, во всей этой истории много было темного, но он никогда и не пытался до конца понимать Дашу.

– Мне одно ясно, Сергей Сергеевич, заслужить любовь женщины, скажем, такой, как Даша, – это большой выигрыш в жизни.

– Да, тебе здорово повезло, я всегда это говорил.

– Ох, как надо постоянно быть на высоте, Сергей Сергеевич! А ведь – срываешься… Ты ведь тоже, наверно, срываешься?

– У меня – совсем другое…

– Неужели у тебя нет вечной тоски – найти такую женщину, как моя Даша?

– Женщины как-то не играют такой роли в моей жизни… Я к этим вещам отношусь гораздо проще… Без хлопот…

– Поехал! Знаю я тебя… Сергей Сергеевич, жизнь у нас приподнятая: победа или смерть, – к этому все сведено. И – живем! И еще как живем с этим! В отношениях с женщиной всякие мелочи должны быть устранены… Любовь надо беречь. Всегда будь начеку! Пробовал ты заглядеться в любимые глаза? Это чудо жизни…

Сергей Сергеевич не ответил, понемногу фуражка его совсем съехала на затылок, – он опять глядел на Млечный Путь.

– В той стороне где-то есть провал во вселенной, – сказал он, – беззвездное, черное место в виде очертания лошадиной головы… На фотографии это очень страшно. Настанет время, когда мы поймем, – совершенно просто и очевидно, – что ужаса непомерного пространства нет. Каждый атом нашего тела – та же непомерная звездная система. И в ту и в другую сторону – бесконечность. И мы сами – бесконечны, и все в нас бесконечно. И воюем мы с тобой за бесконечность против конечного…

Впереди показались неясные очертания огромных деревьев, но оказалось, что это невысокие прибрежные кусты. Запахло речной сыростью. Плетушка спускалась под гору. Лошади, сторожась, громко зафыркали и зашлепали по мелкой воде.

– Как бы нам в яму не угодить, – сказал старик. Но речку проехали благополучно. На той стороне он легко, как молодой, соскочил с козел и побежал сбоку плетушки, дергая вожжами и покрикивая. Лошади вынесли по песку на подъем и остановились, тяжело дыша. Старик взобрался на козлы. Отсюда до станции было уже недалече. Он обернулся:

– Не выйдет у него ничего из этих делов, только зря народ бьют. На деревне у нас так говорят: землю назад все равно не отдадим, силой с нами не справишься, сегодня не девятьсот шестой год, мужик окреп, ничего не боится. В Колокольцевке, – он указал в темноту кнутовищем, – с аэроплана бросили листок, мужики прочли, – значит, он предлагает выкупать землицу. Вот куда повернул, – уж не надеется, что мы даром отдадим… Ничего, мы подождем: как он прикатился, так и укатится… Ах, Деникин, Деникин!

Утром Телегин и Сапожков приехали в штаб Южного фронта, в Козлов, в яблочное царство. Вот уж – матушка Россия! Домишки с линялыми крышами, герани в маленьких окошках, да пролетающий клуб пыли вслед за драной извозчичьей пролеткой по горбатой булыжной мостовой мимо унылых телеграфных столбов с обрывками бумажных змеев на проволоках, да кирпичная лавка с навесом и – крест-накрест – досками заколоченной дверью, да босая девочка испуганно перебегает дорогу, таща кривоногого, переваливающегося братишку, да неубранный щебень разрушенной часовни около общественного водопоя на грязной площади, где раньше был базар, а теперь – пусто. За ветхими и наполовину разобранными заборами – тяжелые от румяных и зелено-восковых плодов яблони. И над садами, и над крышами летает веселая стая скворцов, враз показывая изнанку крыльев.

Здесь, кажется, так бы и прожил в безвременье обыватель еще тысячу лет, кабы вот не такая оказия – революция. А впрочем, и терять-то здесь ничего не жалко, – жизнь копеечная. Только что спали много.

– И ведь подумай, – говорил Сапожков, трясясь рядом с Телегиным в извозчичьей пролетке, – за морем секунды переводят на деньги, человека штампуют под чудовищным прессом, чтоб был пригоден для производства, как в бреду, у них валятся из фабрик товары, товары, – десять миллионов человек пришлось убить, чтобы на короткое время расторговаться. Цивилизация! А тут бумажные змеи на проволоках висят… Вон, гляди, дядька в окошке чешет спросонок всклокоченную башку… И прямо отсюда перемахиваем в неведомое, – строить всечеловеческую мечту… Вот, Россия-матушка!.. Весело жить, Ванька… Яблоками здорово пахнет, почти что как молодой бабенкой… Дожить бы! Чувствую – напишу я книжку…

Извозчик подвез их к штабу фронта, откуда изо всех раскрытых окон неслась трескотня пишущих машинок.

Дожидаясь приема, Телегин и Сапожков тут же узнали все военные новости. Общая картина была такова: вооруженные силы главнокомандующего Деникина, после короткой заминки, продолжают наступление на Москву тремя группами. Отрезая от Центральной России хлебные края – Заволжье и Сибирь, – вдоль Волги движется Северокавказская армия генерала Врангеля (от которой в июле месяце Десятой армии удалось оторваться, пожертвовав Камышином); походный атаман Сидорин с Донской армией, восстановленной новым донским атаманом Богаевским, – ставленником Деникина, – жмет в направлении на Воронеж, имея во главе два ударных конных корпуса – Мамонтова и Шкуро; Добровольческая армия под командой Май-Маевского, талантливого, но всегда пьяного генерала, развивает наступление широким фронтом, одновременно очищая Украину от красных войск и партизанских отрядов и нацеливаясь своим кулаком, – гвардейским корпусом генерала Кутепова, на Орел – Тулу – Москву.

Военные успехи Деникина – налицо, снабжение у него великолепное, добровольческие полки, хотя и сильно уже разбавленные крестьянскими контингентами, дерутся уверенно, умело. Но в тылах у него настроение с каждым днем все более угрожающее (причем он катастрофически это недооценивает): Кубань хочет отделения, полной самостоятельности, и ему, чтобы навести там великодержавный порядок, пришлось повесить двух виднейших членов кубанской рады; на Тереке – кровавые раздоры; донское казачество, когда был объявлен поход на Москву, заговорило: «Тихий Дон был наш и будет наш, а Москву Деникин пускай сам себе добывает»; крестьянский вопрос в занятых добровольцами областях разрешается с военной простотой – поркой шомполами; сажают губернаторов, уездных начальников и царских жандармов, и мужики опять, как при германцах в прошлом году, пилят винтовки на обрезы и ждут Красную Армию; Махно, после того как ухитрился лично застрелить своего главного соперника – атамана Григорьева, открыто объявил вольный анархический строй во всей Екатеринославщине, собрал тысяч пятьдесят бандитов и грозится отобрать у Деникина Ростов, и Таганрог, и Крым, и Екатеринослав, и Одессу… Появились еще зеленые, – особая разновидность атаманщины, – убежденные дезертиры, и там, где леса и горы, – там и они под боком у Деникина.