День (сборник рассказов, эссе и фельетонов) - Толстая Татьяна Никитична - Страница 31

«За время своего романа с герцогом Вестминстерским легендарная Коко Шанель получила от него немало дорогих подарков», – пишет журнал. Так, прямо в лоб, начинается очерк о лаковом китайском комоде. Как емко люди-то пишут! И любовь, и легенда, и герцог, и щедрые дары, и все в одном – не побоюсь расхожей метафоры – флаконе Шанели.

Невидимками, в темном плаще простого человека, мы подкрадываемся к ярко освещенному окну чужого жилища и, встав на цыпочки, всматриваемся в глубь комнаты. Журнал протоптал для нас тропочку через сад, распахнул для нас ставни, приоткрыл занавески: вот, например, смотрите. Герцог и Коко.

Не столько Герцог и Коко, сколько Шкафчик энд Диванчик: журнал поймал любовников в волнующий момент обмена материальными предметами: он ей – драгоценности, она ему – тоже что-то; он ей – комод («высота – 219 см, ширина – 178 см; комод богато украшен черным деревом, черепаховой костью, инкрустацией и стеклянными панелями XVII века с выгравированным на обратной стороне орнаментом, отделан позолоченной бронзой»), она ему – тоже что-то («характерно для гордой Шанель: она, в свою очередь, тоже делала ему дорогие подарки»).

Все об этом комоде в стиле «шинуазри» вы узнаете из журнала, а подсуетились бы вовремя – и купить бы смогли, он был намедни продан на Сотби за каких-то там 260 000 фунтов стерлингов, средний москвич и не сморгнет. Ладно, упустили покупку, проехали; но как же любовь-то? Нам же вроде бы было обещано про любовь двух выдающихся, легендарных личностей?

«Она любила герцога Вестминстерского. Для сиротки из приюта это был предел мечтаний. „Самый богатый человек на свете!“ – вздыхала она. Он, в свою очередь, тоже любил Коко, хотел жениться на ней».

Так как же, «любила» или «самый богатый»? Женился или нет? Ведь хотел?

А фиг-то. Коко не смогла родить герцогу сына, а ему надо было передать титул и состояние старшему сыну, которого нет. Вот и думай, герцог. На цыпочках, волнуясь, мы продолжаем всматриваться в драму, развертывающуюся среди лаковых ширм: «…Гостей разбудила громкая ссора: „Вмешался Черчилль, чтобы напомнить герцогу о его обязанностях. В знак повиновения он должен был жениться на дочери шефа протокола Букингемского дворца“…» Что-то мы ничего не понимаем: тюль, что ли, колышется на ночном ветру, лезет в глаза? Разве герцог был крепостным Черчилля? Или просто вопли ссорящихся любовников разбудили Черчилля, и он развернул реакционную агитацию? Или герцогу традиция была дороже любви? Или любовь «поцвела-поцвела и скукожилась»? И что было дальше, что было потом? А черт его знает. Только начала разворачиваться всегда простая и всегда волнующая человеческая драма, как перед нашим носом захлопнули ставни, и, взяв за шиворот, отволокли на аукцион. Продано! Журнал поманил и обманул: ждали культа личностей, а получили отчет о культе имущества. Герцог удержал за собой состояние, «легендарная и гордая» – шкафчик… «Подарок нам не мил, когда разлюбит тот, кто подарил», – вспоминается нам, но журнал – не Шекспир, а Коко – не Офелия: все в домок. Впрочем, все это было давно и не у нас: «…а с вами уже не случится такого; давно похоронены в братской могиле и граф, и графиня, и эта Петрова». У нас такого случиться просто не может, потому что наши личности бедны, как церковные крысы, голы и босы, обносились до Гуччи. Сами не местные. Поведанные ими рассказы о неизбывной нищете хочется перенести крупными буквами на картонки и стоять с ними в переходах метро. Личности, распрошенные журналом, украсившие обложку первых же двух номеров, страшно близки к народу: «мал, как мы». «Я далеко не так богат, как может показаться», – делится Юрий Башмет. Как и вы, читатель, он не может обеспечить себе безбедную старость: на брюхе шелк, а в брюхе щелк. Так же прост и Борис Березовский: «Плоть от плоти сограждан усталых, я горжусь, что в их тесном строю в магазине, в кино, на вокзалах я последняя в кассу стою, – строчки Беллы Ахмадулиной, под которыми я готов подписаться». (Кто как, а я бы нервничала, если бы за мной в кассу стоял, плотно и тесно, усталый Березовский. Белла Ахатовна – другое дело.) Домики у обоих сирые, но им нравятся, устраивают, чего там. Не графья. Борис Абрамыч живет на казенной даче с инвентарными бирками, но, как истинный бомж, привык не замечать их: «чувствую себя здесь вполне комфортно». «Нет, мне дом нравится. Роскоши в нем нет, но…» – вторит Юрий Абрамыч, сам, своими музыкальными руками прикрутивший пепельницу в туалете своей избушки с японским садом, бассейном с подогревом, подземным туннелем, ведущим в бильярдную и сауну. Юрий Абрамыч опростился по-толстовски: «когда мой старенький „мерс“ дребезжит по Москве…» Бориса Абрамыча «материальные и бытовые проблемы занимают столь мало, что о них и говорить совестно». Он и нам завещает: «поверьте, в психологическом смысле не имеет принципиального значения, богат ты или беден».

Так что отойдите скромно в сторонку и не чувствуйте разницы. Только не пристраивайтесь в хвост за Борис Абрамычем, спрашивая, что дают: он – последняя, и просил не занимать: «в этом смысле я опасный человек».

Похоже, что тема подарков, пронизывающая журнальные материалы, не случайна: журналу так хочется еще и еще поговорить про чужие деньги, но участники беседы – нищие, и создается некая неловкость; подарок же словно бы не имеет цены. То есть денег он стоит, но не моих, а так, чьих-то. И разговор сразу становится легким, праздничным: с днем рожденья поздравит и, наверно, оставит мне в подарок пятьсот эскимо. Что это у вас за джип там, Юрий Абрамович? Какой джип? Ах, джип-то… «Мой друг Игорь привез этот джип и фактически силой оставил его у меня. Эта машина была мне не нужна, но не хотелось огорчать друга». Ясно… Не имей сто рублей, а имей сто друзей… А что это у вас за тигриная шкура, Борис Абрамович? – «Это презент приморского губернатора Наздратенко… В доме нет ни одной вещи или картины, купленной мной. Все подарено». Жена дарит Б. А. «чашку в стиле Фаберже», а он ей – «ручку. Золотую, с камешком. Обычные дешевые куда-то сами собой разлетаются, а дорогие как-то отслеживаешь». Верно. Тема «отслеживания» приобретает несколько другой аспект в рассказе Б. А. о покушении на его жизнь: взрыв, шофер и охранник «куда-то сами собой разлетелись», а Б. А., в дыму и пламени, выпрыгивает из машины и, все еще горя, заботливо спрашивает, что с водителем и охраной? «Мне сказали, что с Мишей и Димой не очень». (Попросту: разорвало на части.) После этого «я решил, что мне подарена еще одна жизнь, к которой можно относиться значительно более безалаберно, нежели к тому, что подарком не является».

Каков вопрос – таков ответ; если бы мы не располагали независимыми источниками знаний о Башмете и Березовском, мы решили бы, что разницы между ними практически никакой. «Сегодня, к сожалению, в России властвуют не музы, а… как это называется?… золотой телец». Кто это говорит? Который Абрамыч не знает, как «это» называется и тоскует о музах? Юрий? Ан нет, Борис. Еще можно подумать, что задача журнала – с пристрастием «отслеживать» и допрашивать богатых Абрамычей. «Национальности я никогда не стеснялся, хотя некоторое чувство неловкости все же присутствовало, и я долго был не Абрамовичем, а Аркадьевичем». А это кто говорит? А это уже служитель муз. Удовлетворились? Никак нет. «Борис Абрамович, вам отчество никогда в жизни не мешало?» – не отлипает журнал, как будто сам не знает. Оба Абрамыча достойно справились с трудным ответом; интересно, какая по счету личность даст в лоб приставучему интервьюеру с криком: «Раньше не мешало, а сейчас мешает!!!»

Конечно, внимание уделяется и личностям попроще, из тех, что перечисляются чохом, в подбор. Вот Максим: усмехается, а «веселого, в общем-то, мало»; что такое? – пришлось продать джип «Чероки», чтобы жена Мария создала свой бизнес. С бизнесом жена управилась и теперь хочет подарить мужу «ярко-красный „Порше-911“ – автомобиль голливудских звезд и спортивных знаменитостей», но о джипе все равно грустит. Да, жалко супругов. Но репортаж рождает теплые чувства: не только шахтеры испытывают трудности. Вот Владимир Молчанов с гневом обрушивается на тех неизвестных, что оценивают его в у. е. Сам он, правда, охотно оценивает жизнь своих друзей в этих «неприличных» и «ненавистных» единицах, с подробностями: что друзья украли, куда вложили, как ушли «от бабушки» и «от дедушки». «Мне было хорошо с моими у. е.», – мечтательно вспоминает автор, но тут же спохватывается и кого-то когтит и клеймит: «мелкие души, меряющие все на свете лишь одной мерой – у. е.» Ну скажи, скажи, чего уж там: жил я отлично, по сусеку не скреб, чего и вам желаю. Это же журнал, а не Страшный Суд. Нет, суров как Савонарола: «среди самых моих близких друзей богатых не было»… Господи, Боже святый, какая скука! Зевота челюсти ломит. Все-то, все они сухой корочкой питались, все были несчастненькие, угнетенненъкие, но образованненькие, возвышенно-интеллигентненькие. В жизни ценили одно: потертые семейные реликвии. Денег этих, проклятых, никто и не хотел, все Ахматову читали и тем жили. Светло и чисто. Блажен, кто верует.