Бомба для дядюшки Джо - Филатьев Эдуард Николаевич - Страница 21

В те годы от возникновения вопроса до ответа на него — путём взятия под стражу — времени уходило совсем немного. Просто иногда чекистами приходилось ждать. Команды, которая исходила свыше.

А в научных кругах Советского Союза в это время продолжались шумные дискуссии. 17 апреля 1938 года на заседании Отделения математических и естественных наук Академии вновь выступил профессор Мысовский. Он снова заговорил о невозможности использования внутриатомной энергии в обозримом будущем:

«Конечно, для научных целей ядерная реакция даёт очень большое значение энергии в электронных миллионах вольт. Но надеяться на то, что можно будет заменить топливо или какой-нибудь источник энергии при помощи этих радиоактивных веществ, — сейчас об этом говорить ещё не приходится».

Академик С.И. Вавилов, председательствовавший на заседании, тотчас обратился к докладчику:

«Вы так категорически заявили, что все мечтания о возможности использования внутриатомной энергии являются ошибочными. Я тоже думаю, что мечтать о том, что можно в ближайшее время использовать эту энергию, значило бы мечтать совершенно необоснованно».

Мысовский с репликой Вавилова согласился, добавив:

«Я и сам раньше питал более радужные надежды на это. Сейчас они несколько меньше».

Как видим, у ведущих физиков страны Советов особо «радужных надежд» в отношении «ядерных подарков» от матушки-природы не было. Но исследования атомных ядер продолжалось.

Именно в это время Мысовский (совместно с братьями Курчатовыми и Русиновым), ставя опыты на заработавшем циклотроне, открыл явление ядерной изомерии. Учёные обнаружили, что радиоактивные изотопы элемента брома могут находиться как в стабильном, так и в метастабильном (возбуждённом) состоянии.

Переворота в ядерной физике это открытие не произвело. Но уже сам факт, что «быстрые разумом Невтоны» появились и в стране Советов, не мог не радовать советских учёных, которых всё меньше оставалось на свободе.

28 апреля 1938 года был арестован «ярый троцкист» Лев Давыдович Ландау.

Время тревог и надежд

Письмо, которое физтеховцы отправили Молотову, сооружению ускорителя всё же немного помогло: завершить строительство циклотрона ленинградцам разрешили. Новый исследовательский прибор должен был стать самым крупным в Европе.

Проектировать ускоритель назначили Алиханова и Курчатова.

К концу весны 1938 года проектные работы были завершены. В мае месяце наркомат машиностроения обратился в Академию наук с просьбой дать заключение о качестве предложенного проекта. В Москве образовали специальную комиссию во главе с Петром Леонидовичем Капицей. 17 июня столичные эксперты собрались на своё первое заседание.

Сохранился протокол, в котором приведено мнение профессора Капицы:

«Недостатком проекта является отсутствие оригинальности. В основе его лежит попытка расшифровки конструкции циклотрона Лоуренса без каких-либо существенных нововведений, которые явились бы результатом творческой разработки идеи циклотрона Хотелось бы, чтобы новое сооружение являлось шагом вперёд по сравнению с тем, что делается за рубежом. Иначе мы всегда будем на несколько лет отставать».

Профессор Капица, сам блестящий инженер и неистощимый выдумщик-изобретатель, сразу увидел, в чём главная слабость проектантов — в отсутствии необходимой в таких случаях инженерной хватки. Вот и пришлось Петру Леонидовичу сходу вносить предложения, использование которых «… в значительной мере удешевит конструкцию и уменьшит её вес». И ещё глава комиссии сетовал, что, хотя «… в своё время проект циклотрона, сооружавшийся в Радиевом институте, был направлен ему на ознакомление», и им, Капицей, были обнаружены конструктивные недостатки ускорителя, «этот дефектный проект был осуществлён».

Капица взывал к здравому смыслу коллег, убеждая их отказаться от слепого копирования зарубежного опыта.

Но…

В протоколе совещания сказано:

«… проектанты проф. Алиханов и Курчатов отметили в своих выступлениях, что они не ставили своей целью разработку наиболее совершенных методов получения частиц с большой энергией. Их задача, как они её для себя формулировали, сводилась к тому, чтобы получить нормально функционирующий аппарат зарекомендовавшего себя типа для развития работ по ядерным исследованиям».

В конце концов, экспертная комиссия дала положительное заключение, и физтеховцы тут же обратились в наркомат машиностроения с просьбой форсировать строительство. Однако в Наркоммаше не торопились.

Зато поспешали в НКВД, с большим энтузиазмом выполняя спущенные сверху указания. 14 июня «по подозрению в шпионаже в пользу Польши» был арестован физик-ядерщик Харьковского физтеха Александр Лейпунский. Жена арестованного находилась в тот момент в родильном доме. Её принудили выступить с публичным осуждением мужа и отречься от него.

От самого Лейпунского чекисты очень скоро добились «чистосердечного» признания. Он дал такие показания:

«Я ввёз в СССР шпиона Хоутерманса и создал ему удобные условия для шпионской работы.

Я замазывал сигналы о враждебной физиономии шпиона Вайсберга

Я замазывал сигналы о враждебных физиономиях контрреволюционеров Ландау, Шубникова, всячески старался сохранить их в институте…».

22 июля 1938 года арестовали Ивана Васильевича Обреимова, создателя УФТИ и первого его директора. Учёного, побывавшего в нескольких зарубежных командировках, обвинили в том, что он является агентом германской и английской разведок, а также состоит в подпольной правотроцкистской организации.

Практически все, кого оказывался в камерах НКВД, очень скоро сознавались во всём.

Почему?

В распоряжении энкаведешников было много способов воздействия на заключённых. Вальтер Кривицкий упомянул в своей книге о целой «машине физических и моральных пыток», противостоять которой жертвам НКВД просто не было сил. Особенно часто использовалась так называемая «третья степень»:

«Эта „третья степень“ была известна у нас как „конвейерная система“ допроса заключённых. Она предусматривала пропускание жертвы через цепочку следователей, начиная с неотёсанных новичков и до квалифицированных мастеров искусства исторжения признаний…

Следователи начинали допрос с грубого приказа заключённому после того, как ему было велено стоять под светом ламп:

— Признайся, что ты шпион!

— Мне не в чем признаваться.

— Но у нас есть доказательства. Признайся, ты, такой-сякой!

За этим следовал поток брани, злобных нападок и угроз. Когда заключённый продолжал упорствовать, следователь ложился на диван и оставлял заключённого стоять часами. Когда следователю нужно было уйти, за заключённым смотрел охранник, который следил, чтобы тот не сел, не прислонился к стене или стулу…

Этот метод применялся к Беле Куну, главе недолговечной Венгерской Советской республики, который искал политического убежища в России и стал одним из лидеров Коминтерна. Этот всемирно известный революционер был арестован по приказу Сталина в мае 1937 года как «шпион гестапо». Его заставляли непрерывно выстаивать на протяжении 24 часов».

В таких или примерно таких условиях харьковской тюрьмы НКВД Александр Лейпунский провёл около двух месяцев. 9 августа он был выпущен на свободу.

В институте его ждали большие перемены. В директорском кабинете сидел бывший аспирант УФТИ Александр Иосифович Шпетный. В кулуарах физтеха шёпотом говорили, он чем-то очень напоминает Семёна Давидовича.

С огромным сожалением Лейпунский узнал о том, что англичанин Мартин Руэман (приехавший в 1932 году в Харьков вместе с женой Барбарой) в знак протеста против ареста Вайсберга и Вайсельберга покинул СССР.

Никто тогда, конечно же, не знал, что в НКВД уже лежали «показания» В. Гея, бывшего заместителя директора УФТИ, исполнявшего некоторое время (после ареста Лейпунского) обязанности директора института. В этих «свидетельских признаниях» поимённо назывались враждебные элементы Харьковского физтеха: