На маленьком кусочке Вселенной - Титаренко Евгений Максимович - Страница 9

Велосипед свой Димка положил в траву и некоторое время сидел на камне, потом лег, заложив руки за голову. Деревья вокруг стали от этого еще выше, и показалось Димке, что земля да и сам он – где-то, крохотные, далеко внизу, а голубизна – это не воздух, это какая-то неведомая плотность, густая, текучая; и недосягаемые для него вершины деревьев купаются в этой голубизне.

Потом Димка опять сел. Прошло уже, наверное, больше часу, и в спадающем зное лес начал мало-помалу оживать: то прошуршит листвой от неприметного ветерка, то словно вздохнет весь и огласится вороньим криком… А потом где-то запел жаворонок.

Димка отщипнул от ковыля из-под ног один в пушистых ворсинках стебелек и без интереса еще раз убедился, что абсолютно ничего примечательного в ковыле этом нет… Достал из кармана записку и разорвал ее. Клочки бумаги рассыпались по траве, как новогодний «снежок». В безветрии они могли пролежать здесь до следующего оледенения. Пришлось Димке собрать кусочки послания и каблуком тщательно вдавить их в землю.

Когда следы его визита на поляну были уничтожены, Димка поднял велосипед и решительно зашагал прочь от камня. Но у опушки еще раз остановился… Пыльная дорога вниз – до самых домиков, до белого журавля у колодца и дальше – была пустынна.

Валерка, сидя на крыльце, ел окрошку. Хлеб на газете, рядом с ним, клевали цыплята. Димка вспомнил, что ему некогда было пообедать после школы, и от предложенного Валеркой угощения не отказался.

Квас в окрошке был, что называется, «вырви глаз» – настоящий, без привкуса сладости.

– На дамбу ездил? – спросил Валерка.

– Так, прокатился… – И Димка показал рукой от Шахт: через Холмогоры, лес, домики за парком.

В недоеденную Валеркой окрошку свалился цыпленок, закричал. Валерка выбросил его на крыльцо, легонько поддев ладонью. Неразумный утопленник отряхнулся и снова полез к тарелке.

Настроение у Димки было никудышное. И хоть он твердил про себя, что ему все безразлично, жизнь впервые не вызывала радости…

– Что, теперь, значит, в парк запретят ходить? – сказал Димка.

– Почему?

– Ну, что физичка говорила…

– А куда же еще ходить? – вопросом на вопрос ответил Валерка.

Чем занять себя на оставшееся до вечера время, оба не знали и приумолкли, думая каждый о своем.

Солнце уже окрасило окна в розовый цвет, и село наполнилось вечерними звуками, когда в район домиков заглянул Валерка. Ксана увидела его из окна и вышла на улицу. Минут десять посидели рядом на завалинке.

Мать в сарае доила корову. А холмогоровское стадо еще только поднималось по склону Долгой горы от речки. В вечернем воздухе слышно было нетерпеливое мычание отяжелевших за день коров, крики пастуха деда Василия: «Ган-ну!.. Куда пошла?!», короткое, как выстрел, щёлканье бича. А из дворов уже выходили хозяйки с подойниками и призывно, ласково торопили: «Я-агодка!.. Я-агодка!..», «Буре-он!.. Буре-он!..». И вдруг: «Манька, тварь, опять я за тобой гоняться буду?!»

– Не приходил дядя Митя? – спросил Валерка.

Ксана покачала головой:

– Нет…

– А у меня Димка был, в лес ездил…

Она не ответила.

– Ты со вчера какая-то… ну… Из-за дяди Мити? – спросил Валерка.

– Не знаю… – сказала Ксана. – А ты что, грустным не бываешь?

– Бываю, – сказал Валерка.

– Ну вот… Все бывают.

– Принести тебе что-нибудь почитать новое?

– Я сама зайду.

– У Федьки щербатого овчарка ощенилась, обещал мне одного. Хочешь, тебе овчаренка притащу?

– Ой!.. Если мама разрешит, ладно?

– Я завтра к нему сбегаю! – обрадовался Валерка. – Чего она не разрешит?

– Разрешит, конечно… – не очень уверенно сказала Ксана. Окна в доме напротив стали совсем алыми, и в глазах ее мерцали алые искры.

Услышав, что тетя Сана закрывает сарай, Валерка распрощался.

Ксана ушла в дом, занялась гербарием, который у нее состоял уже из двадцати шести альбомов. Однажды она попробовала сушить бабочек, но убила одну и сама потом себя ненавидела. Растения – это совсем другое, они не такие одушевленные, как бабочки, и в гербарии словно бы продолжают жить, тогда как на улице умирают.

– Дома? – спросила из кухни мать.

– Дома… – отозвалась Ксана, укладывая альбомы и глядя, как тень заката медленно ползет в гору: она уже почти у леса, потом коротко скользнет по деревьям, и сразу около домиков загустеют сумерки.

Комнатка у Ксаны маленькая, но обжитая, знакомая до последней трещинки в стене, и Ксана любила ее. Все здесь было давнишним: и железная кровать под голубым покрывалом, и клеенчатый коврик, на котором охотник стреляет в сову, что испугала красивую женщину с распущенными волосами, и этажерка, и небольшой деревянный сундук в углу со старинным певучим замком… Только столик был новым. Раньше стоял обыкновенный, вроде как в кухне, а дядя Митя сколотил настоящий, письменный, с тумбочкой. И хорошо было все заново пересматривать, перекладывать, наводя порядок в четырех выдвижных ящичках: открытки – к открыткам, цветные картинки из прошлогоднего журнала «Огонек» – отдельно, а тряпичную куклу с одним выцветшим глазом – поближе. Это талисман. Когда-то Ксана играла ею, но уже не помнит когда.

– Уроки сделала? – спросила мать из горницы.

– Нам на завтра ничего не надо, – ответила Ксана и, помедлив немножко, вышла в горницу. – Ма… – Подергала себя за кончик косы. – Ма, если мне щеночка принесут, овчарочку, можно?

– Это еще к чему?

– Так…

– А ухаживать кто будет? Ты? Знаю я, как вы ухаживаете. Мне ж на шею и сунешь еще одно добро! Без щеночков хватает…

Мать говорила еще что-то, но Ксана уже не слышала ее, потому что тихонько вышла и опять села на завалинку.

Стемнело. Один за другим пробились в небе огоньки звезд. И наметился Млечный Путь.

– Что домой не идешь? – спросила через окно мать.

– Посижу… – ответила Ксана, не оборачиваясь.

Подходила ненадолго Ритка. Где-то она видела Димку на велосипеде, похвалилась, что сунула ему в парту записку. Зря только подписи не поставила… Ритка ушла, а Ксана сидела и сидела в темноте на завалинке, хотя звездное небо уже переливалось из края в край и где-то за парком медленно всходила луна.

Как-то сразу и потому неожиданно от Холмогор взлетела в темноту песня. Может, кто клубный динамик вынес на улицу, а может, Анюта Колчина затянула – голос у нее на всю область:

Ксана вспомнила, что напрасно Валерка будет доставать щеночка, и ей захотелось плакать.

Опершись головой о бревенчатый сруб, чтобы сдержать слезы, подняла лицо к небу.

От парка ночная свежесть доносила запах сосновой хвои. Протяжная песня зарождалась и существовала теперь как бы сама по себе: над Шахтами, Ермолаевкой, Холмогорами, над лесом…

Ксана слушала и глядела вверх, в сверкающую черную глубину.

То было время, когда еще не бороздили космос творения рук человеческих и каждый мелькнувший огонек в небе был всего лишь падающей звездой.

Такое недавнее и такое далекое время.