На маленьком кусочке Вселенной - Титаренко Евгений Максимович - Страница 17

Дядя Митя не уловил перемены в ее голосе, махнул рукой.

– Говорю, ерунда! Заладила: спасибо… – И сдвинул брови, будто рассердился. – Лучше расскажи, как там у тебя: школа, прочее…

– Хорошо, дядь Мить! – Ксана улыбнулась.

– Это первое. Учиться – ты, Ксанка, учись. А я тебя не оставлю.

– Я знаю, дядя Митя… – опустив голову, проговорила Ксана.

– Вот и ладно. Это главное. Вот и хорошо.

Про Димку он спросить не отважился. Но, используя собственные возможности, он уже навел кое-какие справки о нем и убедился, что доверять парню можно.

Минут пять еще поболтали о всякой всячине.

Ушел дядя Митя очень довольный собой, почти счастливый.

А Ксана, проводив его до крыльца, аккуратно уложила пальто на материну кровать, чтобы сразу бросалось в глаза, поставила рядышком, на полу, румынки и больше не притрагивалась к ним до возвращения матери.

Вечернее солнце над Мельничным прудом светило мягко и выжидающе. Димка впервые вышел на рыбалку, и еще не знал, что так светит вечернее солнце всем рыбакам на земле, рыбакам да охотникам.

Валерка сидел, почти касаясь подбородком колен. Мыслей, что кружат в его большой голове, не угадать. И чтобы очистить свою совесть перед другом, Димка признался:

– Я вчера в лесу был…

Он думал, Валерка спросит о чем-нибудь: когда был, зачем, или: один – не один, тогда Димка сказал бы ему, что в лесу был вместе с Ксаной. Но Валерка заговорил о другом:

– Дядя Василий, что книги мне возит, рассказывал недавно: километров двести отсюда есть озеро – большущее! – а посредине островок. Вот бы на следующее лето взять удочки, хлеба побольше и на месяц или два – туда! Книги взять… А? Давай? Брезенту достанем на палатку, спичек запасем, кастрюлек разных… Ксанку бы еще взять – ее не отпустят… Давай? – повторил Валерка.

И, глядя на отражение зари в воде, Димка почувствовал необыкновенную легкость на душе, словно бы что-то хорошее-хорошее – не свершилось уже, но свершается – долгое, а потому вдвойне радостное. И гладь воды под неярким солнцем, и вкрадчивый шорох камышей, и ожидание – все это объединилось в одном не изведанном ранее чувстве наслаждения…

Нынешнее лето оказалось у него сплошь из открытий – так многое случалось впервые. Как будто ничего и не было раньше – как будто все начиналось только теперь.

Ксана стояла у двери в свою комнату, когда пришла с работы мать.

Пришла, по обыкновению, усталая и раздраженная. Одной рукой медленно стянула с головы платок и, когда хотела бросить его на кровать, увидела пальто. Выпрямилась. Перевела взгляд на ботинки возле ножки кровати, снова на пальто. Скулы ее заострились.

– Откуда?

– Дядя Митя принес.

– И часто вы видитесь, когда меня дома нет?

– Сегодня первый раз… – сказала Ксана.

– Может, к нему уйти собираешься? – Голос матери напрягался от слова к слову. – Может, он и сводничает тебя? С кем стояла запрошлый раз?.. И не впервой, слышу! Заглядываться начала? – Сбросив на ходу жакетку, мать прошлась по комнате вдоль противоположной стены, как бы выдерживая максимальное расстояние между собой и дочерью. – Одна так позаглядывалась в Холмогорах, теперь и взвыла бы, да толку что! – Остановилась напротив, страдальчески стиснув зубы. – Гляди у меня! Слышишь?! – Нервным движением выхватила заколку, и коса, туго развернувшись, упала ей на спину. – Что молчишь? Ну!..

Без короны, которую образовывала на голове коса, мать всегда делалась какой-то неестественной, будто маленькой.

«Гляди! Гляди у меня!» – это Ксана слышала всю свою сознательную жизнь, лет с пяти, и потому давно не реагировала на предостережения.

– Зачем он притащил это?! – Мать схватила пальто, крутнула его перед собой. – Ишь! Может, заневестилась, потому и одеть решил? Говори! – выкрикнула она. – Слышишь?! Язык проглотила?

И оттого, что Ксана молчала, мать разнервничалась еще сильней.

– Ишь… подарочек… Ишь! – приговаривала она, то выворачивая пальто шелковой подкладкой наружу, то перехватывая в руке меховую отделку воротника, рукавов. – Хоть под венец!.. Подарочек!.. Доченьке!.. Любимой!.. Где уж нам!.. – Чем больше говорила мать, тем больше распаляла себя.

Ксана почти наверное знала, чем все кончится. И минут через пять, когда, не выдержав, мать разразилась слезами («Живите! Я мешать не буду! Живите без меня!»), и немного погодя, когда она швырнула пальто Ксане («На! Радуйся!»), – та была почти готова к этому.

Стукнув пуговицами, желтое пальто скользнуло по полу и, заметая воротником «под барса» плетеные коврики, задержалось у ног Ксаны.

Ксана глянула на него и, не тронув, ушла в свою комнату. Легла на кровать. Она всегда так делала в ожидании, пока мать успокоится… Успокоится или устанет.

«Ясно! Где Сане на такое пальто разориться! Сана жадная! Она всё в чулок деньги!.. А им проще! Надо? Пожалуйста!..»

Потом она тихонько заплачет над своей долей, а Ксана поднимется и сядет к окну, за которым далеко, невидимый в ночи, притаился лес и, если в комнате не зажигать лампочку, яркие мигают звезды. Или будет просматривать гербарий. Вчерашние листья она заложила в толстую книгу по домоводству, но они еще не высохли.

Дубовый лист, что сорвала она в воскресенье на стволе дерева, оказался нежного светло-зеленого цвета. Наверное, из-за того, что не видел солнца. Но точно такой же цвет бывает у листьев весной, когда уже лопнули почки, но деревья стоят еще полуголые, прозрачные и легкие, с тонюсенькими штрихами ветвей на фоне голубого неба.

Димку окликнули возле дома: «Шахтер!» Он узнал голос своего соседа Виктора Малышева по прозвищу Хорек. Тихо бренчала в темноте гитара.

– Сейчас! – отозвался Димка, спеша передать улов матери.

Хорек за что-то был осужден на полтора года, недавно вернулся и нигде не работал, поджидая мобилизации в армию. По вечерам возле дома его частенько собиралась компания, пели грустные песни, выпивали. Однажды уговаривали выпить Димку, он отказался.

Дожди и осенние ветры на время загнали Хорька в дом. Теперь он опять восседал на завалинке.

– Любишь гитару?..

Димка кивнул, усаживаясь на кирпичах напротив.

– Значит, с душой парень, – объяснил Хорек сам себе. – А которые ни черта не смыслят, – презираю. Пианины, фигины… Вот друг-товарищ!.. – Он стукнул кулаком по донышку гитары, как по барабану, и взял несколько пробных аккордов. – Чего бы тебе такое, а?..

Пел Хорек прочувствованно, с надрывом в голосе.

Димка не вникал в содержание песни. Но голос Хорька звучал грустно, потерянно, и от этого словно бы еще теплее становилось на душе у Димки.

Над таким маленьким кусочком вселенной, где по одну сторону горизонта лес, по другую – поселок Шахты, ночь опрокинула громадный купол неба. И казалось Димке, что и он, Димка, и пахучая земля под ним – лишь какая-то частица в необъятности Он и все видимое им на земле должно быть незыблемым, вечным. Как небо и звезды… Кто-то рассыпал горстку их в пруду, где сосновый парк, и такие же яркие они, как над головой, такие же не похожие одна на другую, такие же загадочные…

Лицо Хорька – белым пятном на фоне стены. И белые руки движутся по темной гитаре…

– Нет… – Он оборвал песню. – Без вина что за веселье? Тоска одна… – И вдруг заорал, разгоняя теплую торжественность ночи: – «Зануда Манька, что ты задаешься!..»

– Димка! – позвал от крыльца отец. – Иди уху есть!

Всего-то несколько раз встретились Ксана и Димка, но Ритка заметила это. В воскресенье она случайно встретила Симку Долеву и разоткровенничалась. (Неуклюжая толстушка Долева была столь же простодушной, как и любопытной: рассказать ей что-нибудь – значило рассказать всем.)