Воспоминания - фон Тирпиц Альфред - Страница 75

На политическом горизонте появилась перспектива подлинного равновесия.

В своих беседах с немцами английские государственные деятели, конечно, не подчеркивали тот факт, что их почтительный тон и уменьшение вероятности британского нападения на нас были в значительной мере вызваны появлением в Северном море нашего флота, строительство которого близилось к завершению. Само собой разумеется, что они говорили только о собственном миролюбии и меньше касались фактов, укреплявших это миролюбие. Теперь, конечно, англичане рады тому, что война произошла; недаром американский посол Джерард говорил мне после объявления войны, что он не понимает, как мы допустили ее, ибо через несколько лет мы опередили бы Англию мирным путем. Однако в июле 1914 года англичане едва ли могли предполагать, что руководители нашей империи не позволят германскому флоту нанести им удар. Поэтому они думали о войне не с легким сердцем. Гениально задуманная политика окружения, которая должна была затравить благородного оленя – Германию, была близка к тому, чтобы потерпеть фиаско вследствие укрепления нашего положения.

Честно послужив делу сохранения мира, я с удовлетворением смотрел на труд моей жизни и чувствовал, что недалеко то время, когда судостроительная программа будет выполнена и я смогу передать моему преемнику законченное здание. Этому преемнику я хотел предоставить мелочную борьбу с властями и парламентом; германский флот выполнил бы задачу, поставленную перед ним Штошем и мною, если бы обеспечил своей мощью сохранение мира и свободу морей.

На протяжении своей длинной истории Германия ни когда еще не бывала в таком почете у великих мира сего и не достигала такого расцвета, как в те дни. По мнению опытных знатоков внешнего мира вроде князя Бюлова (см. его «Германскую политику»), мы тогда в основном уже «перевалили через горы» и добились права на мировое значение. Германская культура и экономика быстро наверстывали в Восточной Азии, Африке, Южной Америке и на Ближнем Востоке то, что было упущено нашей историей. Еще несколько лет спокойного, искусного руководства и нас было бы уже невозможно лишить положения великого народа, ибо, как сказал Рузвельт в 1904 году: Процветание одного народа в нормальных условиях является для других народов не угрозой, а надеждой. Случай, который в известной мере символизирует трагизм мировой войны, сделал так, что как раз в день объявления войны нашему лондонскому послу было прислано для подписания уже парафированное англо-германское колониальное соглашение.

Недоброжелательства держав Антанты нельзя было ни на минуту упускать из виду. Однако, когда летом 1914 года сербы бросили вызов Австрии, положение было вовсе не безнадежным для германского государственного искусства. Нужно было только действовать своевременно и открыто. Непосредственное обращение кайзера к царю с призывом участвовать в деле возмездия обещало успех и во всяком случае сделало бы наше политическое положение более благоприятным. Что касается Германии, то опасность заключалась для нее не в воле к войне, а единственно в роковой посредственности управлявших ею политиков.

5 июля 1914 года австрийский посол передал германскому кайзеру в Потсдаме личное письмо императора Франца-Иосифа и составленный еще до покушения меморандум, привезенные графом Гойос – начальником кабинета австро-венгерского министра иностранных дел графа Берхтольда; как мне было сообщено в Тарасп, эти документы утверждали, что нити заговора ведут в Белград. Австрийское правительство намеревалось предъявить Сербии требование самого полного удовлетворения, а в случае отказа отправить в Сербию войска.

В ответ на личное обращение австрийского императора кайзер Вильгельм, движимый рыцарскими чувствами, обещал ему поддержку против сербских убийц. Согласно заявлению, сделанному кайзером моему заместителю утром 6 июля в парке потсдамского Нового дворца, он считал вмешательство России в пользу Сербии маловероятным, так как царь, по его мнению, не стал бы поддерживать цареубийц, а Россия еще не была готова к войне ни в финансовом, ни в военном отношении. Далее кайзер несколько опрометчиво выразил мнение, что Франция будет удерживать Россию вследствие своего неблагоприятного положения и недостатка тяжелой артиллерии. Об Англии кайзер не упоминал; о возможности осложнений с этим государством вообще не думали. Итак, сам кайзер считал серьезную опасность маловероятной. Он надеялся, что Сербия уступит, но тем не менее полагал необходимым быть готовым также и на случай иного исхода австро-сербской распри. Поэтому уже 5-го он вызвал в Потсдам рейхсканцлера Бетман-Гольвега, военного министра фон Фалькенгайна, товарища министра иностранных дел Циммермана и начальника военного кабинета фон Линкера. На этом совещании было решено избегать мероприятий, которые могли бы возбудить политические толки или вызвать особые расходы. Затем, по совету канцлера, кайзер отправился в ранее намеченную поездку по Северному краю.

Конституционная обязанность и высший долг канцлера заключались в том, чтобы рассмотреть данное Австрии обещание с точки зрения интересов Германии и сохранить выполнение его за собою. Канцлер одобрил решение кайзера, исходя из предположения, что и без того поколебленное достоинство Австрии, как великой державы, окончательно падет, если она не получит удовлетворения от жаждавшего завоеваний сербского государства. Возможно, что на него оказали такое влияние воспоминания о боснийском кризисе 1908-1909 годов.

Мне ничего не известно о политической деятельности кайзера во время его поездки по Северному краю. Я, однако, имею основание думать, что он не видел серьезной угрозы для мира. Когда кайзер считал, что миру не угрожает опасность, он охотно распространялся о своих славных предках. Напротив, в моменты, которые он признавал критическими, кайзер вел себя очень осторожно. Если бы он остался в Берлине, а госаппарат продолжал функционировать нормально, то, возможно, что уже в середине июля он нашел бы способ избежать войны, хотя его занятия внешней политикой носили спорадический характер. Но поскольку начальник генерального штаба, начальник морского штаба и я удерживались вдали от Берлина, дело перешло в монопольное ведение канцлера, который сам не разбирался в общеевропейском положении, а потому не мог определить ценность своих сотрудников из иностранного ведомства.