Воспоминания - фон Тирпиц Альфред - Страница 51

Общественное мнение нередко составляло себе неточное представление о системе управления государством. Бисмарковская имперская конституция не создала имперского министерства. В прусском министерстве, членом которого я был, вопросы внешней политики почти никогда не рассматривались. Империей же руководил один человек, под начальством которого стояли главы ведомств в качестве подчиненных, а не коллег. Имперский канцлер мог сам отдавать распоряжения по вопросам морской политики даже через голову начальника ведомства и даже наперекор его воле, хотя морскому ведомству была присвоена известная доля принадлежавшего императору права верховного командования. К тому же, несмотря на закон о правах чиновников, кайзер мог затруднить выход в отставку главе ведомства, являвшемуся офицером, да и сам вопрос о кабинете терял свое значение при слишком частом возбуждении его.

От канцлера, стоявшего в данный момент у власти, зависело, будет ли он привлекать своих «заместителей» – статс-секретарей – к участию в работе или оставит их в неизвестности относительно основных черт своей политики. Монархический характер должности канцлера, скроенной Бисмарком на собственный рост, заключал в себе то неоценимое преимущество, что облегчал выдающейся личности непосредственное вмешательство в ход дела. Зато при менее исключительной личности канцлера имперское министерство могло бы посредством коллегиального рассмотрения основных вопросов легче предупредить возможные ошибки или глупости. Однако изменение в порядке решения дел непременно предполагало либо более благосклонное отношение рейхстага и союзных государств к идее имперского министерства, либо необычное, пожалуй, самоотречение со стороны человека, который после кайзера сосредоточивал в своих руках всю полноту власти. Общественность обычно предполагала гораздо большую внутреннюю солидарность и гораздо более живой обмен мыслями между отдельными министрами, чем это имело место на самом деле, и была бы очень удивлена, если бы узнала, как случайна и ненадежна была та информация, которая в течение серьезных предвоенных лет поступала в столь важное в политическом отношении ведомство, как морское. Правление князя Бюлова внушало мне совершенно иное чувство уверенности, чем впечатлительная и подозрительная натура его неопытного во внешней политике преемника. Во время войны монархический характер должности канцлера приобрел оттенок гротеска, ибо канцлер, не справляясь с мнением морских властей, добивался таких приказов флоту, которые практически были вообще невыполнимы. Число политических вопросов, которыми мне приходилось заниматься, в этих условиях было невелико. Так, например, я не принимал участия ни в переговорах об островах Самоа (1899 г), ни в переговорах с Англией, происходивших в конце века, ни во вмешательстве в марокканские дела. Я уже указывал, что меня обошли и при отправке эскадры в Манилу (1898 г). Что касается экспедиции в Китай, то я высказывался против отправки туда Вальдерзее с 24 000 человек, ибо посылка целой армии могла быть неправильно истолкована, а для достижения реальной цели было достаточно морской пехоты, уже готовой к отплытию. Однако в высших сферах следовали лозунгу: Теперь должен решать потсдамский учебный плац.

Когда меня приглашали высказывать мои политические взгляды, я советовал: 1) всячески сохранять мир, благодаря чему мы ежегодно выигрывали, тогда как в случае войны мы могли бы выиграть мало, зато рисковали потерять все и 2) избегать всяких инцидентов, которые могли произойти вследствие грубостей, особенно невыносимых для англичан, или вследствие вызывающего образа действий. Упрочение же нашего юного мирового могущества я усматривал в политике равновесия на море. Поэтому я сожалел о том, что мы связали себя с Австро-Венгрией на жизнь и на смерть, хотя эта держава не имела никакого значения на море, а также взирал не без опасений на нашу балканскую и восточную политику, которая несла для нас с собой опасность запутаться во второстепенных вопросах из романтических побуждений. То, что Англия при случае советовала нам использовать для своей экспансии этот черный ход, только укрепляло нас в указанном убеждении. Мы должны были, напротив, сосредоточить все свои силы на том, чтобы держать для себя открытым парадный ход в мир – Атлантический океан, хотя необходимая для этого предпосылка – прочный мир на материке – при наших тогдашних отношениях с Францией всегда мог быть нарушен. Я не считал нас достаточно сильными для того, чтобы одновременно с затруднениями, которые испытывала наша политика вследствие соперничества с Англией на мировом рынке, заниматься еще Багдадской дорогой, сулившей гораздо меньше пользы для общих интересов народа, чем для отдельных хозяйственных предприятий. В особенности же я боялся того, что если наша политика не будет направлена на самое существенное, то мы потеряем доверие тех держав, от которых, по моему убеждению, зависело положение: России и Японии.

Развитие принципов Бисмарка, касающихся наших отношений с Россией, применительно к современным условиям было, по моему мнению, главным условием успешной внешней политики. Мы должны были установить пункты, в которых неизменные интересы России не сталкивались с такими же интересами Германии, и пойти России навстречу. Мне неизвестно, была ли предпринята хоть одна энергичная попытка в этом направлении до войны; об одной акции, предпринятой во время русско-японской войны и с самого начала не сулившей успеха, я буду говорить ниже.

Обычно же наши начинания сводились к встречам монархов, которые, правда, имели известное значение для поддержания старых династических традиций. Однако другие средства, например использование прессы, не применялись. Стремление Российской империи к земельным захватам даже и после образования Антанты неизбежно сталкивалось с путями развития британского могущества. А тут мы еще самым несчастным образом вклинились с нашей линией Берлин-Константинополь-Багдад{98}. За отказом от договора перестраховки (1890 г) последовало заключение франко-русского союза. Нарастал панславизм, своим острием обращенный против Австрии и нас. Все же сохранились еще многообразные и крепкие традиции русско-германской дружбы и общие интересы. Особенно существенной опорой являлся для нас царизм.