Тьма сгущается - Тертлдав Гарри Норман - Страница 94

Об этом Леудаст не подумал. Он уже торопился к ближайшей траншее.

— Выводите архимага с передовой! — рявкнул он через плечо. — Это не его война!

Это была война Леудаста. Капрал открыл огонь по наступающим альгарвейцам, и не он один, далеко не один. Рыжики падали, как груши. Но несмотря на то, что кровавая волшба подвела их, враги продолжали шагать вперед. Леудаст сражался с ним слишком долго, чтобы подозревать противника в трусости. Иначе его родной Ункерлант пострадал бы куда меньше.

— Отходим, отходим! — заорал в конце концов капитан Хаварт, как приходилось ему кричать уже не раз.

Леудаст неохотно повиновался, чтобы альгарвецы не отрезали его позицию от остальных. Но в этот день удача была на стороне ункерлантской армии. К закату, когда бой утих, Леудаст и его товарищи потеряли не более мили родной земли.

Время от времени над Бишей появлялись ункерлантские драконы: сбрасывали десяток-другой ядер и улетали обратно на юг. Особого урона им причинить не удавалось, да они, заключил Хадджадж, и не к этому стремились — просто напоминали зувейзин, что конунг Свеммель не забыл о них, хотя и занят более важными делами.

К третьему или четвертому налету министр иностранных дел Зувейзы подметил еще кое-что: всякий раз ядра ложились в опасной близости от альгарвейского посольства. На приеме, который давал посол короля Мезенцио в Бише, он рассказал об этом Балястро, заметив:

— Полагаю, вы стремитесь собрать всех дипломатов в столице в одном месте, чтобы их накрыло одним ядром. Вы уверены, что служите не конунгу Свеммелю, а своему сюзерену?

Маркиз Балястро оглушительно расхохотался, запрокинув голову.

— О, ваше превосходительство, — вы слишком высокого мнения как обо мне, так и о меткости ункерлантских драколетчиков.

Огни светильников играли на его лампасах и нашивках, погонах и медалях, на серебряном шитье камзола. Если в поместье Хадджаджа посол мог явиться нагим, на своей территории он предпочел распустить перья — в буквальном смысле, поскольку шляпу его украшали три ярких пера какой-то тропической птицы из далекой Шяулии.

Сегодня одежда мешала Хадджаджу менее обычного. Солнце висело низко над северным горизонтом, и погода была, по зувейзинским меркам, прохладная — благодатная по-альгарвейским. Министру даже перестало казаться, что рубашка и килт — не столь роскошные, как у Балястро, — его задушат.

— Не желаете финикового вина, ваше превосходительство? — спросил Балястро. — Наш поставщик заверял меня, что это великолепный букет — если слово сие возможно применить к финиковым винам, — хотя вы, надеюсь, простите меня, если я признаюсь, что не опробовал его лично.

— Возможно, когда-нибудь и прощу. Но не скоро, — улыбнулся Хадджадж, и альгарвейский посол рассмеялся снова.

Балястро был очарователен: добродушен, остроумен, образован. Хадджадж взирал на него, не в силах понять, как все это сочетается с… нет, это подождет. Подождет.

Министр подошел к стойке.

— Что вам подать, ваше превосходительство? — с поклоном спросил альгарвейский лакей на неплохом зувейзи.

По роду занятий этот тип был, должно быть, скорее разведчиком, нежели слугой, но в последнее время Хадджадж подозревал в шпионаже каждого встречного, пока не будет доказано обратное. Неприятная история, приключившаяся с его секретарем, убедила его, что так безопаснее.

Балястро внимательно следил за ним, наблюдая, что выберет министр. Больше ради того, чтобы сделать приятное хозяину, чем ради собственного удовольствия, Хадджадж попросил финикового вина. Но когда лакей налил ему бокал из глиняного кувшина, глаза министра вылезли на лоб.

— Вино из золотых фиников Шамийи! — воскликнул он, и альгарвейский посол кивнул. Хадджадж отвесил поклон — одновременно и хозяину дома, и собственному бокалу. — Вы оказываете мне великую честь и наносите великий урон казне короля Мезенцио

Он отпил маленький глоток ароматной золотистой жидкости, едва сдерживаясь, чтобы не схватить Балястро за шкирку и силой не влить напиток в посольскую глотку. Хотя Балястро, даже расхвалив финиковое вино до небес, не поймет его прелести. Если человек привык с детства к виноградному вину, всех достоинств вина финикового ему уже не понять. А вот Хадджадж — понимал.

Не отрываясь от бокала, министр оглядывал собравшихся. На приеме было не так многолюдно, как до начала войны. Ункерлантского посла Ансовальда выставили через южную границу в тот же день, как война между его державой и Зувейзой возобновилась. Посольства Фортвега, Сибиу, Валмиеры и Елгавы стояли опустевшие. С Лагоашем и Куусамо Зувейза формально не вступила в войну, однако Альгарве воевало, и трудно было ожидать от Балястро, что он пригласит на бал врагов своей державы.

Оставались делегации самого Альгарве, Янины, Дьёндьёша, маленькой нейтральной Орты (вероятно, благодарившей силы горние за горы и болота, что позволяли ей сохранять нейтралитет) и, разумеется, Зувейзы: Хадджадж был далеко не единственным в банкетном зале темнокожим в костюме с чужого плеча.

Послом Янины в Зувейзе служил толстенький лысый человечек с самыми волосатыми ушами, какие только видывал Хадджадж. Звали его Искакис. Супруга, моложе посла почти вдвое, висела у него на руке; ее точеное личико носило выражение постоянного недовольства. Хадджадж знал — хотя не был уверен, что посольской супруге об этом тоже известно, — что Искакис предпочитает мальчиков. Выдать девушку столь прелестную за мужчину подобных вкусов казалось министру прискорбным расточительством, но тут уже Хадджадж ничего не мог поделать.

Искакис пытался поведать дьёндьёшскому послу, которому едва доставал до груди, о великих победах янинского войска в Ункерланте, но как он сам, так и рослый светлобородый житель дальнего запада владели альгарвейским прескверно. Впрочем, обитатели Дьёндьёша с другого конца Дерлавайского континента могли и не знать, что успехи, расписанные Искакисом, были столь же фантастичны, как формы перфекта, которыми пользовался янинец. Перед альгарвейцами янинский посол хвастаться не пробовал.