Вельяминовы. Время бури. Книга четвертая - Шульман Нелли - Страница 4

У него воспалились раны, но до гангрены дело не дошло. По кашлю Эстер поняла, что у кузена еще и пневмония. Сделав операцию, в гостевой спальне де Йонгов, она осталась на Толене, ухаживать за больным. В госпитале на континенте, по словам де Йонга, хозяйничали немецкие армейские врачи. Вызывать оттуда доктора к Теодору означало обречь его на лагерь для военнопленных.

– Или смерть… – Эстер поджала губы, поднимаясь наверх, с подносом:

– О Мишеле почти год ничего неизвестно… – она повернула ручку двери. Кузен расхаживал с костылем по маленькой комнате.

– Жареная макрель, яичница и хлеб, – строго сказала Эстер:

– Не перетруждай ногу, Теодор. С поясницей тебе повезло, осколок почти ничего не затронул, а с твоим суставом я долго возилась… – отставив самодельный костыль, кузен отпил кофе:

– Спасибо. Эстер… – в голубых глазах она увидела знакомое, настойчивое выражение, – Эстер, мне надо во Францию. У меня мама, Аннет… – вздохнув, она почти насильно усадила мужчину за стол. Эстер была высокой, но едва доходила ему головой до плеча. Французскую форму де Йонги сожгли, кузена одели в холщовые штаны и простую рубашку.

– На одной ноге, – Эстер сделала бутерброд, – ты далеко не уйдешь. Неделя, и я тебя отпущу. Де Йонг с ребятами доставят тебя до французского побережья. Но документов никаких нет… – Теодор поскреб рыжую щетину, на подбородке:

– Обойдусь. Мне только до Парижа надо добраться, дальше я сам. Что в новостях передают? – поинтересовался он.

– Все, то же самое, – мрачно ответила Эстер. Она переоделась в городской, тонкого льна костюм. Теодор бросил взгляд на ее шелковую блузку: «Тебе по делам отлучиться надо?»

Эстер кивнула:

– Я завтра вернусь, в Амстердаме переночую… – она собиралась в Гаагу, в американское посольство. Эстер хотела проверить, не приходило ли писем от Элизы, или дорогого друга, как Эстер называла берлинский контакт:

– Он знает Максимилиана фон Рабе, – подумала женщина, – он его приятель, близкий. Или родственник. Он часто его фотографировал, – письма от дорогого друга Эстер получала на безопасный ящик, в отделении рядом с рынком Альберта Кейпа.

После завтрака она устроила кузена в постели, с альбомом и карандашом. Теодор, чтобы скоротать время, занимался архитектурными проектами:

– Но все на неопределенный срок откладывается, – невесело усмехался он, – сначала надо разбить Гитлера…

– Разобьем… – Эстер мыла посуду, слушая какую-то передачу для домохозяек. Говорили о рецептах летних блюд:

– Как будто нет войны, оккупации… – она ставила тарелки на полки большого, старомодного шкафа. Диктор сказал:

– Перед нашим микрофоном выступает господин профессор Мендес де Кардозо, глава кафедры эпидемиологии, в Лейденском университете, с обращением к еврейскому населению Голландии… – Эстер выронила полотенце на кафельный пол.

Она прослушала обращение, до последнего слова. Женщина пробормотала: «Вот оно как».

Рядом со шкафом висело зеркало. Поправив светлый локон, сняв фартук, Эстер отряхнула летний жакет, синего льна. На шее блестел жемчуг ожерелья. Взяв сумку, она положила внутрь документы и фото детей. Кинжал был устроен на дне. Эстер прикоснулась к золотой голове рыси, погладила рукоятку браунинга.

– Рада буду увидеться, Давид, – насадив на голову шляпку, с пучком шелковых цветов, она закрыла дверь. Паром на континент отходил через двадцать минут. Эстер помнила расписание поездов, с местной станции, в Гаагу и Амстердам.

– Я все успею… – она зашагала к пристани, устроив на плече изящную, итальянской кожи, сумочку.

Амстердам

Амстердамское гестапо, под свои нужды, реквизировало здание гостиницы «Европа», на Амстеле, и два соседних дома. В особняках разместили кабинеты и камеры предварительного заключения. Номера в гостинице оставили для проживания работников. Братья фон Рабе заняли бывший угловой люкс, с балконом, выходящим на канал. Закинув ногу за ногу, Макс пил утренний кофе, изучая какие-то бумаги. Завтрак подавали обильный, с лососем, сыром, и ржаным хлебом. Генрих брился у большого зеркала, в ванной.

Младший фон Рабе аккуратно вытер золингеновское лезвие:

– На шахтах работа возобновилась, на сталелитейном заводе тоже. Я подготовил докладную записку, для штандартенфюрера Поля… – Генрих был любимцем Освальда Поля, начальника главного административного и экономического управления. Поль, как и многие в СС, не доучился в университете и происходил из семьи кузнеца. Генрих, аристократ, в двадцать пять лет защитивший докторат по высшей математике, для административного управления был кем-то вроде небожителя, хотя младший фон Рабе вел себя скромно, ел в общей столовой и сидел с товарищами за кружкой пива, по пятницам.

– Я рекомендую открыть в Мон-Сен-Мартене концентрационный лагерь, – подытожил Генрих, – это нам обойдется дешевле, чем платить шахтерам. В отличие от бельгийцев, с евреями мы можем не церемониться. Рабочий день в четырнадцать часов, строгий паек. Надо куда-то девать местных евреев. Гетто здесь, на западе, устроить не удастся… – Макс взял золотой портсигар:

– Они передохнут, милый мой. Они не привыкли к физическому труду. Хотя… – оберштурмбанфюрер затянулся американской сигаретой, – как временное решение, это отличная мысль. Сэкономим на транспортировке, на восток… – Генрих надеялся, что жители Мон-Сен-Мартена помогут евреям:

– Я видел их глаза… – Генрих сидел за пишущей машинкой, в рудничной бухгалтерии, – здесь появится сопротивление, непременно… – он смотрел на угрюмые лица шахтеров. Церковь наполняли прихожане, не только в воскресенье, но и каждую мессу.

Генрих, однажды, не выдержав, остановился на паперти. Внутрь он заходить не хотел, не желая вызвать подозрений у немецкой администрации. Мужчина прислушался. Кюре говорил, что мученики за веру обретут жизнь вечную:

– Сейчас верует человек… – голос был старческим, глухим, – который, рядом с Иисусом, Божьей Матерью и святыми, борется с врагами рода людского, ненавистниками веры, гонителями невинных… – больше кюре ничего не сказал. Генрих увидел на мессе немецких солдат и офицеров:

– Святой отец осторожен… – вздохнул младший фон Рабе, – вдруг, кто-нибудь из оккупантов знает французский язык. Но все, кому надо понять, поняли… – майор хотел, чтобы Генрих остался в Мон-Сен-Мартене до торжественного митинга, где собирались сжечь книги из библиотек. Генрих отговорился служебными делами, в Амстердаме. Он видел костры в Берлине, и в Геттингене, когда книги выволакивали из университетской библиотеки десятками тюков.

– Даже учебники по математике сжигали, потому что их написали преподаватели, евреи… – он застегнул золотые запонки, с агатом, в манжетах накрахмаленной рубашки. Прачечная в «Европе» работала отлично:

– Надо отдать должное голландцам… – одобрительно сказал старший брат, рассматривая вычищенный мундир, – они аккуратные люди. Не погрязли в свинстве, как славяне, в цинизме, как бельгийцы и французы… – Генрих вспомнил, что запонки старший брат привез из Праги.

Макс курил, красивое лицо было невозмутимым. Собрав бумаги, брат сунул стопку в неизменный, черный, простой блокнот, на резинке:

– Где бы он ни болтался, в Бельгии, – зло подумал Генрих, – он чем-нибудь поживился. Мерзавец, он никогда не скажет, куда ездил, а спрашивать я не могу… – Генрих взял серый мундир оберштурмфюрера, с ярко-голубым кантом на погонах, знаком службы в административном отделе. У Максимилиана, принадлежавшего к личному персоналу рейхсфюрера СС, кант был серебристым, а у Отто, медика, васильковым:

– И повязка с мертвой головой… – Генрих медленно застегивал пуговицы, – они все ее носят, в Аушвице… – перед отъездом Генриха в Берлин, Отто гордо сказал, что фрейлейн фон Ассебург получила вызов, от генерал-губернатора Польши, Ганса Франка. Фото Густи, из журнала, в резной рамке, украшало комод, в коттедже Отто.

– Ей понравится, – уверенно заметил старший брат, оглядывая блистающие чистотой комнаты, кружевное покрывало на большой кровати, шелковые подушки и подушечки, сложенные строго по размеру. Мебель у Отто стояла под прямым углом. Даже орехи, в керамической вазочке, он аккуратно разбирал по сортам. Отто волновался, если гости сдвигали подушки или смешивали орехи.