Вельяминовы. Время бури. Книга четвертая - Шульман Нелли - Страница 118

– Я здесь, Лаура, и уйду, только если ты захочешь. Так будет всегда, пока мы живы. Ты мне сейчас все расскажешь, тоже, если захочешь… – девушка села, раскачиваясь, натянув на плечи одеяло. Устроившись рядом, Мишель осторожно, нежно, обнял ее:

– Держи… – Мишель щелкнул зажигалкой, – я здесь, Лаура, я с тобой… – она затянулась горьким дымом: «Это долгая история, Мишель».

Наклонив белокурую голову, он поцеловал жесткие кончики пальцев:

– Я теперь никуда не тороплюсь, и больше не буду… – робко погладив его по щеке, девушка начала говорить.

Холодную кладовую отряд устроил на склоне холма, рядом с устьем ручейка. Землянку обшили тесом, и проконопатили мхом. Драматург пропустил Лауру в низкую дверь:

– Здесь раздолье для моих, так сказать, профессиональных способностей. В остальное время мы больше разрушаем, чем строим… – Лаура видела подробный план лагеря, начерченный в блокноте кузена, изящные, тонкие рисунки:

– Фортификацию я тоже знаю, – объяснил Федор, – я немного линией Мажино занимался. Не то, чтобы она армии понадобилась, – сочно добавил кузен, сплюнув на землю.

Мишель тоже рисовал:

– Иногда хочется подержать в руках карандаш, а не винтовку, или пистолет… – Маляр улыбался, – я и в Германии рисовал, в лагере для военнопленных. Даже фреску начал писать… – Густи рассказала Лауре, в Блетчли-парке, как Мишель и полковник Кроу оказались в Дрездене.

Мишель передал ей пухлый, перетянутый простой резинкой блокнот. Она перелистывала страницы, глядя на рисунки из крепости, на эскизы, сделанные Мишелем в лесах. Лаура дошла до наброска, в старинной манере. Обнаженная женщина стояла в тазу. Служанка держала полотенце, под ногами мешалась маленькая собачка. В круглом зеркале отражалась худая спина, с выступающими лопатками. Лаура смотрела на острый, упрямый подбородок, на тонкие губы:

– Она похожа на Констанцу, покойную. Мишель, наверное, фото вспомнил. Хотя Констанцу только в детстве фотографировали… – с четырнадцати лет, когда кузина поступила в Кембридж, она больше не снималась, по соображениям безопасности.

– В манере Ван Эйка… – неслышно вздохнула девушка, – Густи тоже по Ван Эйку диссертацию пишет… – когда Лаура рассматривала блокнот, леди Августа еще была жива.

– А сейчас ее больше нет… – Лаура стояла над бочкой, с засоленным мясом. Бочки в отряде тоже делали сами. До войны многие ребята работали на фермах и в маленьких, семейных мастерских, в провинциальных бретонских городах. На востоке говорили на галло, но в отряде были и бойцы с запада, из Финистера. Впрочем, о бретонском СС, и о коллаборационистах, они отзывались с нескрываемым презрением:

– Вешать их надо, – отрезал кто-то из ребят, – что мы и делаем. Язык неважен. Мы французы, и не позволим продавать Францию, ради места у кормушки… – в развешанных по Фужеру плакатах утверждалось, что кельты, на самом деле, исконная арийская раса, родственная древним германцам. Один из приятелей Мишеля, в отряде, до войны тоже учился у профессора Блока, и преподавал историю, в университете Ренна. Он только выругался, когда Лаура спросила о листовках:

– После войны, мы шваль, лижущую задницу Гитлеру, отправим на каторгу. Исконная арийская раса… – ученый горько усмехнулся, – хотят вскочить на подножку поезда с провизией. Гитлер пишет, что французы неполноценны. Сейчас все себя начнут арийцами объявлять… – Лаура помешала палкой рассол:

– Он вчера ушел. Сказал, что ему надо подумать. Что думать, все понятно…

В темноте блестели его голубые глаза. Он обнимал ее за плечи, а Лаура, медленно, прерываясь, говорила. Она не стала скрывать, что давно работает на Секретную Службу. Девушка начала именно с этого. Так было легче. Мишель усмехнулся:

– Понятно, что к нам бы не прислали человека с улицы. И вообще… – он, легонько, провел губами по ее виску, по седой пряди, – девушка, которая сорок раз прыгала с парашютом, и стреляет лучше, чем бывшие армейские офицеры, вряд ли научилась такому за две недели до отлета на оккупированные территории…

– Я капитан, – тихо сказала Лаура, – только во вспомогательных частях, женских. В регулярной армии женщины пока не служат, – она иногда думала, что девушек с ее званием можно пересчитать по пальцам. В Блетчли-парке все аналитики, операторы, и шифровальщицы получили армейские нашивки. По словам Джона, это было удобней, чем подписывать контракты с гражданскими лицами:

– Твоего отца мы не можем обратно призвать… – герцог развел руками, – он инвалид, списан, по здоровью… – Лаура еще не слышала отца, на сеансах связи:

– Папа не знает, где я. Он думает, что я в Канаду полетела, или в Шотландию. Но рано или поздно, он спросит у Джона, кто такая Монахиня. Хотя Джон, конечно, может и не отвечать. Сошлется на военную тайну… – услышав о ее звании, Мишель рассмеялся:

– Мы с тобой оба капитаны. Теодор должен был стать командиром отряда, но сказал, что лучше, если мы вместе будем руководить. И все? – поинтересовался Мишель, привлекая Лауру к себе:

– Потому что, если да, то я не понимаю, зачем мы вообще подобное обсуждаем… – Лаура почувствовала его твердую, уверенную руку. Девушке отчаянно захотелось больше ничего не говорить, а просто оказаться в его объятьях, на узком, деревянном топчане, забыв об остальном.

– Нельзя, – велела себе девушка, – нельзя больше лгать. Ты потеряла сына, потому, что лгала любимому человеку. Никогда подобного не случится. Мишель должен знать правду, – она отстранилась: «Нет».

Она рассказала и об Йошикуни, и о ночи, в Блетчли-парке, проведенной со Стивеном. Лаура помолчала:

– Я… я его не любила, Мишель. И он меня, конечно, тоже. Это от одиночества случилось… – мужчина вздохнул:

– Я очень хорошо знаю, что такое одиночество, любовь моя… – Мишель поднялся:

– Ты отдыхай, пожалуйста. Мне надо… – он взглянул на дверь, – надо подумать. Надо ручку починить… – Мишель коротко кивнул: «Спи».

Лаура ворочалась, уткнувшись лицом в сгиб локтя:

– Он не придет, не вернется. Женщина с ребенком. То есть, у меня нет ребенка… – она опять увидела белую, вязаную шапочку, сжатый, крохотный кулачок мальчика, нежную щечку, длинные ресницы, – нет, и никогда не будет… – она вцепилась зубами в одеяло:

– Он подумает, что ты и ему начнешь лгать… – Лаура заснула, чувствуя слезы на лице.

Утром ручка двери оказалась исправной, а Маляра в лагере не было.

Старший кузен повел рукой:

– По делам ушел… – следующая акция должна была состояться после Пасхи.

– Через две недели Пасха… – засучив рукава рубашки, Лаура вытащила из бочки кусок соленой свинины, – надо, хотя бы, перед праздником от мяса отказаться. Картошка осталась, морковь, грибы сушеные… – отряд собирался в обитель отца Франсуа, на праздник. Драматург, довольно неохотно, разрешил Лауре пойти на торжественную мессу:

– Ладно, – хмуро сказал Теодор, – в конце концов, место уединенное. Вряд ли стоит немцев ожидать. Маляр, если к тому времени вернется, проводит тебя… – сегодня была суббота. Мишель два дня, как не появлялся на базе.

Лаура кинула мясо на погнутую, оловянную тарелку. Она вытерла щеки ладонью:

– Вернется, и больше на меня никогда не посмотрит… – она подняла голову, нож выпал на земляной пол. Белокурые волосы сверкали в утреннем солнце. Мишель спустился вниз. Лаура стояла за деревянным, грубо сколоченным столом, держа на весу испачканные в рассоле руки. Он смотрел на стянутые в пучок волосы, на темно-красные губы. Девушка часто, легко дышала. Мишель понял, что улыбается:

– Tu sei dell’anno la giovinezza tu del mondo sei la vaghezza. В тебе вся молодость и красота мира. Я ее люблю, всегда буду любить, пока мы живы. Значит, и мальчика ее тоже. После войны мы поедем в Японию. Наримуне хороший человек, и Регина тоже. Они все поймут, мы взрослые люди. Договоримся… – шагнув к Лауре, он раскрыл руки. Мишель шептал все это, целуя темные локоны, обняв девушку:

– Не надо, не надо, любовь моя. Он твой сын, и мой сын тоже. После войны мы встретимся, с Наримуне, с Региной, и все решим. Мальчик узнает, что ты его мать. Он сможет приехать к нам, в Европу… – Мишель целовал соленые, влажные, смуглые пальцы: