Молот и наковальня - Тертлдав Гарри Норман - Страница 95

– Что ж, пусть у нас будет как можно больше столь же славных успехов. – Генерал вернул свиток Автократору. Неужели в его словах прозвучала саркастическая нотка? Интересно. К счастью для Цикаста,.. Маниакис был не вполне в этом уверен.

– Да будет так! – ответил он, решив пока принять слова генерала за чистую монету. – Раз уж мы еще не в состоянии выигрывать крупные сражения, будем выигрывать маленькие. Если мы выиграем достаточное количество небольших стычек, возможно, нам удастся нанести макуранцам серьезный урон и отбить у них охоту ввязываться с нами в серьезную битву.

– Будет неплохо, если получится именно так, – согласился Цикаст. – Но, величайший, – надеюсь, ты простишь мне мою прямоту, вряд ли из этого что-нибудь выйдет. Маку ранцы вцепились в наши западные провинции мертвой хваткой, и даже тысячи блошиных укусов не заставят их разжать челюсти.

– Высокочтимый Цикаст! Если ни крупные, ни мелкие сражения не помогут нам вышвырнуть макуранцев с нашей земли, значит, ты хочешь сказать, что отныне западные провинции принадлежат им по праву? По праву сильного?

– Что ты, величайший! У меня и в мыслях не было заходить в своих утверждениях столь далеко, – осторожно ответил генерал.

У Маниакиса давно сложилось впечатление, что Цикаст ни в чем ни при каких обстоятельствах не желает заходить слишком далеко; более умеренного в своих устремлениях человека просто невозможно представить. Отчасти это было неплохо, поскольку позволяло надеяться, что генерал не зайдет слишком далеко даже в мыслях о том, чтобы свергнуть с трона нынешнего Автократора.

С другой стороны, такие качества снижают ценность Цикаста как генерала, подумал Маниакис. Попробуй поручи ему возглавить стремительное преследование отступающего противника и очень скоро обнаружишь: доблестный генерал для приличия проскакал во главе своей армии всего несколько миль, после чего пришел к выводу, что на сегодня уже достаточно, и отказался от дальнейшей погони. Спору нет, Цикаст весьма искушен и изобретателен в оборонительной стратегии, но немногого стоит тот полководец, который ни при каких обстоятельствах не желает вести активные наступательные действия.

Маниакис вздохнул и пошел посмотреть, как поживают его дети. Увидев отца, Евтропия издала восторженный вопль и тут же обхватила ручонками его ногу:

– Папа. Хорошо!

Она говорила гораздо лучше и чище, чем говорил в ее возрасте Таларикий. Все приглядывавшие за ней женщины в один голос утверждали: девочка развита не по годам. Поскольку она и Маниакису казалась очень сообразительным ребенком, ему хотелось верить, что прислуга говорит правду, а не просто изрекает грубую лесть, ставшую уже привычной для ушей Автократора.

Кормилица держала на руках Ликария. Кивнув Маниакису, она сказала:

– Он так жадно ест, величайший! Наверно, вырастет настоящим великаном.

– Поживем – увидим, – ответил он. Вот уж в словах кормилицы точно не было ничего, кроме грубой лести.

– По-моему, он вылитый отец, – сделала еще одну попытку кормилица.

Маниакис только пожал плечами. Всякий раз, взглянув на сына, он видел перед собой бледное, застывшее лицо лежащей в саркофаге Нифоны. Разумеется, ему и в голову не приходило винить младенца в том, что произошло, но тем не менее…

Маниакис подошел ближе, чтобы взглянуть на мальчика. Ликарий узнал его и попытался улыбнуться, не выпуская груди кормилицы. Брызнувшие капли молока потекли по его подбородку; кормилица засмеялась. Маниакис, несмотря на все одолевавшие его заботы, тоже рассмеялся – уж очень глупо выглядел его сын.

– Прекрасный малыш, величайший, – сказала кормилица. – Ест, ест, ест и ест. И почти никогда не плачет. Зато почти постоянно улыбается.

– Это очень хорошо, – ответил Автократор. Ликарий снова улыбнулся. Маниакис обнаружил, что его лицо невольно расплылось в ответной улыбке. Он припомнил, как себя вела прошлой осенью Евтропия; тогда она была несколькими месяцами старше, чем сейчас Ликарий. Радуясь, малышка улыбалась, будто всем своим тельцем приветствуя окружающий мир. И ей не было никакого дела до того, что макуранцы захватили западные провинции империи и Акрос. Она была просто счастлива, когда рядом с ней оказывался кто-нибудь, способный одарить ее ответной улыбкой. Как тогда завидовал ей Маниакис!

Кормилица отняла Ликария от груди и похлопала по спинке, пока он не срыгнул излишек молока.

– Хороший мальчик! – похвалила она, а затем, повернувшись к Маниакису, добавила:

– У твоего сына отличное здоровье. – Кормилица очертила магический знак солнца над своей все еще обнаженной левой грудью. – Никакой лихорадки, никакого поноса, ничего такого. Спит, улыбается и ест. Он отлично знает свое дело.

– Это все, что от него требуется, – ответил Маниакис, также очертив у сердца магический знак. – Всегда приятно видеть, как кто-то хорошо справляется со своим делом вместо того, чтобы все испортить.

– Величайший? – полувопросительно проговорила кормилица.

Должно было стрястись нечто поистине необыкновенное, чтобы эта женщина задумалась над тем, что происходит вне привычного для нее очень узкого круга вещей и событий. Маниакис даже немного позавидовал ей. К несчастью, он слишком хорошо знал: события, происходящие вдали от Видессии сегодня, неизбежно отразятся на состоянии империи завтра. Или чуть позже. Ах, если бы они с отцом не оказались столь удачливы в своих попытках вернуть трон проклятому Сабрацу! Тогда Видессия, скорее всего, распоряжалась бы своими западными провинциями по сей день…

– Папа! – Евтропия явно не собиралась позволить брату полностью завладеть вниманием отца. – На ручки! – потребовала она.

Маниакис послушно выполнил ее желание.

– Какая сообразительная! – опять встряла кормилица.

Маниакис принялся подбрасывать дочку в воздух. Сперва Евтропия радостно повизгивала, но вскоре это ей надоело.

– Поставь меня обратно! – велела она. Маниакис повиновался, и девочка вприпрыжку вернулась к своим куклам.

Кормилица до сих пор не поправила свое платье. Интересно, подумал Маниакис, наверно, она считает, что Ликарий вот-вот снова захочет есть. Но может быть, женщина нарочно демонстрирует Автократору свое тугое тело? Ведь даже если он переспит с ней всего один раз, она вправе рассчитывать на богатые подарки. Если же она забеременеет, то уже никогда ни в чем не будет нуждаться. А если, как то бывает в старинных сказаниях, ей удастся вскружить императору голову и он женится на ней…

Но у Маниакиса не было ни малейшего желания не только жениться на кормилице, но даже хоть раз лечь с ней в постель. Видимо, это дошло до молодой женщины, поскольку она поправила левый рукав платья, скрыв наконец свою молочно-белую грудь от посторонних взоров. Малыш тем временем заснул. Она взяла Ликария на руки и положила в колыбель.

Автократор еще немного поиграл с Евтропией, но вскоре девочка начала капризничать.

– Ей пора вздремнуть, величайший, – сказала одна из прислужниц.

– Не хочу спать! – тут же откликнулась Евтропия. – Не хочу!

Последние слова она выкрикнула так пронзительно, что все находившиеся в детской вздрогнули. Все, кроме Ликария, который даже не пошевелился, продолжая мирно посапывать. Но несмотря на бурные протесты, девочка тут же выдала себя широким зевком. Маниакис обменялся с прислужницами понимающим взглядом. Было ясно, что дочь вскоре уснет сама.

Когда Автократор покинул детскую, его настроение улучшилось. В отличие от многих и многих подданных империи, у его детей дела шли совсем не плохо. Но какую цену пришлось за это заплатить, напомнил он себе. Впрочем, заплатил не он. Платить пришлось несчастной Нифоне.

Ему гораздо сильней не хватало жены, чем он мог вообразить прежде. И не только на широком императорском ложе; ему недоставало разговоров, какие им случалось вести. Нифона не боялась говорить то, что думает: качество, поистине бесценное для жены Автократора. Ведь почти все остальные старались угодить ему, говоря лишь то, что, по их мнению, хотелось услышать их владыке. На честные, откровенные высказывания он теперь мог рассчитывать только со стороны кровных родственников.