Молот и наковальня - Тертлдав Гарри Норман - Страница 34

Дворцовый квартал был особым миром, не имевшим ничего общего с давкой, суетой и суматохой площади Ладоней. Большинство горожан туда никогда не допускались, дабы не возмущать спокойствие дорожек, проложенных между изумрудными лужайками и тенистыми садами, и проездов, отделявших один величественный дворец от другого. Всего несколько чиновников в сопровождении дюжины безбородых евнухов прогуливались по этим дорожкам, когда в их замкнутый мирок вдруг шумно ворвался большой внешний мир в лице Маниакиса и его людей. Чиновники, вопя от ужаса, пустились наутек. Как и большинство евнухов.

Но один из них смело подошел к отряду всадников, внесших такое смятение.

– Кто из вас Маниакис, сын Маниакиса? – вопросил он печальным голосом, занимавшим среднее положение между сопрано и контральто. Когда Маниакис заставил своего мерина сделать пару шагов вперед, евнух распростерся перед ним и, касаясь лбом гальки, устилавшей дорожку, сказал:

– От лица всех дворцовых служителей, величайший, я приветствую тебя в твоем новом жилище. Да будет твоя жизнь долгой и пусть никогда не прервется твой род!

Вероятно, он говорил то же самое, даже теми же словами Генесию в тот день, когда Ликиний с сыном отправились на свидание с палачом. Но у Маниакиса даже в мыслях не было, поставить это евнуху в вину; слабые всегда благоразумно держатся в стороне от распрей сильных мира сего.

– Благодарю тебя, достопочтеннейший, – сказал он. У евнухов существовали собственные титулы, из которых Маниакис выбрал самый высокий. – А теперь, пожалуйста, встань и назови свое имя.

– Меня называют Камеас, величайший, и я имею честь быть постельничим императорской резиденции, – ответил евнух, поднимаясь с земли.

Значит, Камеас действительно обладал высшим в своей среде титулом; он возглавлял весь штат прислуги Автократора. При слабых же Автократорах постельничий зачастую становились самыми могущественными людьми в империи. При мне такого не случится, подумал Маниакис и спросил:

– Когда Генесий бежал отсюда, взял ли он с собой кого-нибудь из членов своей семьи?

– Нет, величайший, – все так же печально ответил Камеас. – Его жена вместе с малолетними детьми, дочерью и сыном осталась в императорской резиденции в надежде на твое милосердие. – Постельничий провел кончиком языка по губам. Если новый Автократор – любитель проливать кровь, то об этом станет известно прямо сейчас.

– Я не хочу видеть их, – сказал Маниакис. – Меня вполне устроит, если женщина с девочкой немедленно отправятся в женский монастырь, а мальчик – в мужской. Передай им мои слова. Передай также, что если они когда-либо решатся покинуть монастырь или сделают малейшую попытку вмешаться в политику, то ответят за это головой. Мне бы очень не хотелось, чтобы они приняли мое милосердие за слабость, – передай им и это.

– Я немедленно передам им твои слова, не изменив их ни на йоту, – ответил Камеас и, как бы для себя, добавил чуть тише:

– Было бы очень неплохо, если бы в дворцовом квартале наконец поселился Автократор, вполне понимающий значение слова “милосердие”. – Постельничий низко поклонился и заспешил к резиденции.

А Маниакис уже медленнее двинулся дальше. Мерин не спеша пронес его мимо Палаты Девятнадцати Лож, где проходили поистине невероятные пиршества. Громадные бронзовые двери здания были открыты, словно приглашая его войти. Но отобедать там ему хотелось ничуть не больше, чем встречаться с семьей Генесия. Ложа служили для того, чтобы вкушать яства полулежа, – то был архаичный способ принимать пищу, давно исчезнувший повсюду, кроме дворцового квартала. Он был уверен, что все сделал не так, когда впервые попал в этот зал.

Маниакис свернул с прямой дороги, ведущей в резиденцию; ему захотелось взглянуть на здание Высшей Судебной палаты. Здесь парадные двери также были из бронзы, но украшены настолько искусными барельефами, что изображения людей и животных казались живыми. С обеих сторон к главному зданию палаты примыкали два изогнутых крыла. Почти изо всех окон этих крыльев выглядывали любопытствующие чиновники. Они побаивались, не тронут ли их люди Маниакиса в момент перехода власти из рук в руки. В остальном смена правителей вряд ли волновала этих чинуш: если новому Автократору вдруг захочется их перебить, кто тогда будет управлять империей?

– Что находится за той рощицей? Вон за той, к юго-западу? – спросил у одного из них Маниакис.

– Часовня, посвященная Фосу, – ответил тот, не подозревая, что разговаривает со своим господином. – Она построена давным-давно, но используется крайне редко: большинство последних императоров предпочитали богослужения в Высоком храме.

– Я могу их понять, – заметил Маниакис. Зато ему трудно было бы понять того, кто, имея выбор, пошел бы молиться не в Высокий храм, а куда-нибудь еще.

Он задержался у Судебной палаты, затягивая разговор с чиновником, чтобы побольше узнать о других зданиях дворцового квартала, но больше для того, чтобы дать Камеасу время убрать семью Генесия из резиденции Автократора. Ему хотелось избежать ненужных официальных представлений. Когда с западной стороны квартала донеслись крики и вопли, Маниакис испугался, что жена Генесия с детьми подняли страшный шум, а значит, ему придется заметить их существование.

Но нет, там раздавались низкие мужские голоса – возбужденные, счастливые. Вскоре он услышал победный клич, перекрывший остальные:

– Мы схватили его!

Маниакис ударил пятками по бокам мерина. Конь возмущенно фыркнул, обидевшись на такое обращение, – с какой стати этот беспокойный седок принуждает его двигаться быстрее! Но Маниакис ударил еще раз, и мерин неохотно перешел на вялую рысь.

– Схватили кого? – кричал он своим людям, бежавшим ему навстречу. – Неужели Генесий все-таки попался?

Кто-то из моряков ответил:

– Да, величайший, клянусь Фосом, да! Сердце Маниакиса подпрыгнуло от радости: Генесию не удалось скрыться, потом развязать новый круг гражданской войны. Тем временем ручейки приветственных возгласов в его честь слились в могучий поток:

– Слава тебе, Маниакис Автократор, победитель! Веселясь и дурачась, моряки, приближавшиеся со стороны порта, двигались к дворцовому кварталу. Императорская резиденция лежала на их пути. Маниакис надеялся, что Камеас успел удалить оттуда жену и детей Генесия; ему очень не хотелось, чтобы они увидели предстоящее зрелище. И все же, успели они отбыть в монастырь или нет, он отдал неизбежный приказ:

– Немедленно приведите Генесия ко мне! Моряки гурьбой повалили обратно в порт, громко выкрикивая на бегу слова его приказа. Он тронул мерина с места и последовал за ними. Пару минут спустя моряки показались снова; они толкали перед собой человека со связанными за спиной руками.

Маниакис сразу узнал Генесия. Чеканщик имперского монетного двора очень точно передал портретное сходство: широкий лоб, узкий подбородок, тощая козлиная бородка, длинный прямой нос… Но сейчас на нем не было короны и богатых одежд, положенных Автократору видессийцев. Генесий шел с непокрытой головой, и Маниакис с неожиданным злорадством отметил, что тот начал лысеть. На бывшем императоре болталась просторная льняная туника, доходившая до колен, – обычное одеяние рыбака, собравшегося проверить свои сети.

С туники капала кровь. Скорее всего, Генесий отчаянно сопротивлялся, прежде чем его удалось скрутить. На его левой руке была глубокая рана, а на лбу – сильный порез. Кровавые следы отмечали путь, по которому его вели из порта. “Впрочем, Генесий оставлял за собой кровавые следы по всей империи, с тех самых пор как множеством убийств проложил себе путь к алым сапогам”, – подумал Маниакис.

Генесий прямо смотрел в глаза Маниакису. На его лице отражалась испытываемая им боль, но не страх. Маниакис вспомнил, что когда-то тот был неплохим полководцем.

– Я в твоей власти, – сказал он глубоким низким голосом, в котором слышался акцент крестьянина, уроженца западных провинций. Он не стал спрашивать, как с ним поступит победитель: ему все было ясно.