Нью-Йорк - Резерфорд Эдвард - Страница 90

Но Мастер вздумал напасть на Джефферсона, а этот джентльмен умел дать сдачи. Его красивое, чеканное лицо закаменело, и он ответил суровым взглядом.

– В Нью-Йорке, сэр, мне не нравится то, – произнес он холодно, – что мы воевали за независимость, а в нем живут главным образом тори.

Тут он был прав. Война вывела в дамки патриотов и бедноту всех мастей, но старая городская гвардия – среди которой действительно было много тори – ухитрилась сохраниться на удивление хорошо. Если взглянуть на людей, покупавших дома и земли уехавших или репрессированных крупных землевладельцев, то имена говорили сами за себя: Бикман, Говернер, Рузвельт, Ливингстон – такие же зажиточные джентльмены из купечества, каким был и сам Мастер.

Но почему же городу не быть из-за этого столицей Америки?

Нет, решил Мастер, все дело в зависти. В чистой и незатейливой зависти. Одно дело, если на статус столицы претендовала Филадельфия, – это он мог понять. Каждый город искал свою выгоду, и Мастер теперь, когда Бен Франклин был мертв, подозревал, что Филадельфия утратила толику яркости. Однако нажим исходил вовсе не из Филадельфии.

Напирали с Юга. Пусть его называют проклятым янки, но Мастер считал, что достаточно наслышан о южных штатах. По его мнению, Югу следовало быть довольным Конституцией. Если северные патриоты и начали сомневаться в этичности рабовладения, они все-таки гарантировали институт рабства для нового поколения. А когда Юг предложил при подсчете своего населения считать трех рабов за двух белых, то разве этот трюк не увеличил число представителей южных штатов в конгрессе?

Их последняя жалоба была типичной.

Молодой Александр Гамильтон нравился Мастеру. В этом отец был согласен с Джеймсом, который служил с ним в армии Вашингтона. Гамильтон был толковый малый с большим будущим – конечно, незаконнорожденный, хотя и сын джентльмена. Но незаконнорожденность часто подвигает на великие свершения. И теперь, когда его сделали секретарем казначейства, молодой Гамильтон внес чрезвычайно разумное предложение. Он захотел преобразовать огромный военный долг – никчемные континентальные бумаги – в новый, государственный, подкрепленный налоговыми поступлениями, который стабилизирует финансовую систему.

Разумеется, при этом не достигалась полная справедливость. Некоторые южные штаты уже расплатились по долгам. Зачем нам платить налоги и выручать других? – возмутились они. Но истинным камнем преткновения, приведшим Юг в бешенство, была роль Нью-Йорка.

До оглашения плана Гамильтону пришлось обдумать серьезный вопрос. К концу войны те долговые обязательства, что были выпущены конгрессом и отдельными штатами, практически обесценились. Какими же сделать новые бумаги? По десять фунтов за каждую сотню по старым? По двадцать? Насколько расщедриться правительству?

Нашлись отважные спекулянты, которые в точности так же, как поступил годами раньше Мастер, задешево скупили много старых векселей у людей, нуждавшихся в наличности и мечтавших выручить хоть что-нибудь за бесполезные бумажки. На Юге было много таких продавцов. Конечно, разживись спекулянты инсайдерской информацией о грядущей конверсии, это было бы смерти подобно. Гамильтон повел себя совершенно правильно и до публичного заявления не проронил ни слова.

Не то что его помощник. Житель Нью-Йорка, естественно. Он рассказал друзьям.

И пролетел слух, что бумаги – поразительно! – будут выкуплены по номиналу. За полную стоимость. Любой владевший ими спекулянт мог сколотить состояние.

А потому удачливых нью-йоркских купцов охватил хищный ажиотаж. Не посвященные в происходящее южные джентльмены были рады найти покупателей на любые бумаги, какие хотели продать. Пока не узнали правду. После этого поднялся крик: «Проклятые нью-йоркские янки – жируете на го?ре южан!»

Нью-йоркские инсайдеры отвечали безжалостно: «У вас в карманах дыра, да в рынке не смыслите – иначе были бы в игре!»

Такая инсайдерская операция все же могла быть законной, но одно было ясно: Нью-Йорк ненавидели. И не только на Юге. Озлились все, кто продал свои бумаги за бесценок. Что касалось Джефферсона, то у него самого была плантация в Виргинии, а потому не приходилось сомневаться в его симпатиях. Он с омерзением взирал на новоявленных нью-йоркских барышников.

Джон Мастер уже приготовился сказать Джефферсону пару метких словечек о недостатках близоруких джентльменов-южан, но при виде растерянности Джеймса и Уэстона помедлил и взял себя в руки.

О чем он думает? Внук скоро уедет в Гарвард. Джеймс тоже отбудет в Англию бог знает на сколько месяцев. Неужели он и правда хочет навлечь на себя гнев Джеймса и оставить юного Уэстона с воспоминаниями о сцене, которую закатил его дед великому Томасу Джефферсону?

В поездке Джеймса не было необходимости. С тех пор как Альбион отошел от дел, прошло несколько лет. Считая поведение Грея недостойным, Джон Мастер, однако, продолжал вести дела с Альбионом-старшим, но после его ухода нашел другого агента, который оказался несостоятельным. Джеймс ехал в Лондон на поиски нового. Мастер отчасти жалел, что сын едет именно теперь.

– Ты посетишь Европу в интересное время, – заметил он. Но и в опасное по его мнению.

Когда осенью 1789-го до Нью-Йорка дошли вести о революции во Франции, то многие возликовали, и Джеймс в том числе. Вскоре он получил письмо от своего друга графа де Шабли. «Он пишет, что Лафайет с друзьями поддерживают революцию. Им хочется новой республики. Америка – образец». И в скором времени даже юный Уэстон заговорил о благе Свободы, Равенства и Братства. Все это звучало очень красиво, но только не для Джона Мастера.

– Это закончится кровавой баней, – предупредил он. – Пусть Лафайет мечтает об Америке – охотно верю, что это так, но эта французская заваруха – совсем другая история. Она перерастет в гражданскую войну, а гражданские войны принимают безобразный оборот.

Джеймс не согласился. Он заявил отцу, что Шабли уверен в возможности компромисса, французы заживут при конституционной монархии под властью парламента – примерно как в Англии. Однако Джон Мастер тусклым голосом напомнил Джеймсу и Уэстону:

– Вы забываете о могуществе черни. Когда гражданская война была в Англии, королю отрубили голову.

– Ты просто закоренелый тори, дедушка, – рассмеялся Уэстон.

– Все равно будь осторожен, – посоветовал тот Джеймсу. – И чем бы ни занимался, держись подальше от Парижа.

Правда, в связи с этой поездкой Джон лелеял одну надежду. От Ванессы давно не приходило ни слова. Мастер не исключал, что она в Лондоне. Хотя у Джеймса уже пару лет длился тайный роман с очаровательной нью-йоркской вдовой, Мастер надеялся, что тот когда-нибудь остепенится и женится снова, но для этого придется официально расторгнуть несуществующий брак с Ванессой. Он деликатно намекнул Джеймсу, что будет полезно заняться этим делом, раз он окажется там.

И вот, желая восстановить мир и гармонию, Джон деревянно поклонился Джефферсону.

– Прошу прощения, сэр, за мою несдержанность, – сказал он учтиво. – И простите за то, что я выступил в защиту родного города. Я как верный супруг, который охраняет жену от нападок, даже зная ее недостатки.

Сказано было изысканно, и Джеймс перевел дух. Уэстон с надеждой смотрел на Джефферсона.

Но рослый и прямой как палка Джефферсон был не лишен тщеславия и не хотел примириться так быстро. Его лицо, отличавшееся утонченностью черт, выражало неприязнь. И Мастер, воспользовавшись короткой паузой, подстраховался еще одним соображением:

– Должен заметить, сэр, что при всех изъянах Нью-Йорка достаточно взглянуть на его расположение, огромную бухту и прочие естественные достоинства, чтобы понять: лучшей столицы не найти.

И тут глаза великого человека сверкнули торжеством.

– Полагаю, вопрос о столице Америки скоро будет улажен. И не по вашему вкусу, – добавил он жестко.

– Как это? – нахмурился Мастер. – Неужели конгрессу так хочется вернуться в Филадельфию?