Олег Рязанский - Дитрих Галина Георгиевеа - Страница 33

– Ну, никак я не пойму, какую выгоду тебе сулит мое оправдание? Кто я и кто ты? Или ты действуешь по зову крови?

– Исключительно в силу нестандартного случая. Безвозмездно. Используя свое право на благотворительность.

– Вот как! Сам навязал мне полуслепую, хромоногую, беспородную жемайтскую клячу без удил, седла, стремян, попоны и теперь желаешь быть добреньким? А этого не хочешь? – и вразумительно показал чего именно, едва не рухнув с развилки дерева.

– За оскорбление личности – тебя схватят и посадят в поруб! На хлеб и воду.

– Мне и в обычной жизни много не надобно. Водицы – плошка, да кашицы ложка, и сыт, и спину не ломит.

– Все сказал? – надменно произнес князь литовский, – полагаешь избежать наказания собственными силами? Не выйдет. Тебя привлекут к ответственности за попытку уйти от ответственности. И где бы ты ни спрятался – отыщут. Лишь в одном месте есть убежище от преследования закона – под сводами святой обители, в храме Божьем, откуда даже настоящие разбойные лица не подлежат выдаче ни царю, ни закону! Но священнику ты будешь обязан рассказать о себе все! Готов ты пойти на это? Или тебе есть что скрывать? И ты скорее положишь голову под топор, нежели поведаешь о себе правду? Но рано или поздно тебе опостылеет класть бесчувственные поклоны под благость церковного словопения. Не всякий человек остаток своей жизни готов провести в затворе от мира, в скудости пищи, в молитвенном отрешении, ежедневно возжигать лампадку, ронять слезу над ладанкой со щепотью родной земли, где жмудь с голядью шапками обменивались, и не стать лицемерным святошей, боясь, как черт ладана. Монашество – это призвание, а не бегство от правосудия. Без истинной веры ты сгниешь там заживо! Не стой на пути скачущего во весь опор жемайтского коня! Растопчет!

– Спасайся! – пропела птичка певчая, пролетая над ухом Бахаря и в подтверждение прогремел отдаленный гром…

– Что это? Сон или явь? – очнулся от дреми урюпинский. Вроде бы на чуток смежил глаза, а открыл – день Божий и нет на дереве рядом с ним Ягайло князя литовского! Неужто спозаранку шапку свою пошел искать?

Слез Бахарь с дерева, двинулся по следам оставленным на земле. Свежим, четким, размашистым. За обещанной лошадью. С седлом, уздечкой, попоною. Конь лишним никогда не бывает. Странно… шагов через тридцать следы ног Ягайло пропали! Будто человек взлетел птицей! Бахарь, в удивлении, даже голову задрал вверх: не запрыгнул ли Ягайло на другое дерево, дескать, слез, справил нужду и от радости перепутал деревья. Но соседнее дерево, на две сажени от земли вверх – голое, безкорое, ни сучка, ни зацепа… Только рысь способна туда вспрыгнуть!

– Ты где? – крикнул Бахарь трижды, многократно оглядываясь. Ответом – тишь. Лишь тень по земле пробежала от низко летящей птицы, отчего выявились другие следы. Четкие, свежие, размашистые. И труп окровавленный… Затаись смерть за стволом дерева всего в двух шагах и человек ее не увидит, хоть день будет смотреть, хоть тремя глазами! А по запаху – сразу бы учуял. Но несовершенное существо человек. Нос есть, а чутья нет. Уши есть, а шагов мыши не слышит. И глаза только вперед смотрящие, не как у лошади с круговым зрением…

Олененка-полугодка смерть поразила недавно, кровь на шее еще не запеклась… Кто-то прыгнул сверху, вцепился в горло, вырвал кусок, но что-то помешало продолжить трапезу и вспугнутый налетчик удалился. Четкими размашистыми шагами. Волк отпадает, волки не лазают по деревьям. Лишь рысь караулит добычу, затаясь в ветвях. Но следы-то волчьи! Свежие, четкие, разлапистые!

В тишине возник шорох… Мышиный? Лошадиный? Дерево скрипнуло, вода в реке булькнула, сова ухнула, луна засмеялась… Замер Бахарь. Четырехлапым кустом притворился, ибо любой зверь обращает внимание только на что-то движущееся…

Не стал испытывать судьбу Бахарь. Решил оставить без воплощения в жизнь ягайловый посул о дармовой лошади и унести ноги по-добру, по-здорову. Не было у него коня и не надо. Не очень-то и хотелось. Даром ничего не бывает в жизни. За все приходится платить – за удачу, за сон спокойный, за урожай ржи, за радость любви, даже, за страх. Молодостью, морщинами, седым волосом. И жизнью. Во имя или во благо…

Свинтил с пальца кольцо золотое, надел на подходящий сук, указующий в литовскую сторону и двинулся в рязанском направлении. Миновал в обратном порядке броды с перекатами-перескоками и кустами, где проходящих путников пугает по-страшному выпь-букало. Остались позади пределы литовские, вошел в пределы рязанские. И вовремя. С той стороны вслед за громом небесным раздался вой волчий. И молнии заблистали…

“В срок уложился, – подумал Бахарь, – рязанский князь будет доволен…” Отыскал своего коня, припрятанного в глухом распадке. Стреноженного, встревоженного. Потрепал по холке, вытащил из хвоста колючки, приладил седло и домой, домой…

Уже совсем близко родная речка-побегуша, мостки причальные, соседская груша и дом родной. Сам ставил. С венцом в четыре бревна рубленый, с крыльцом под навесом. На окнах наличники с резными хлябями небесными. Сам резал. На крыше конек в облике петуха в кукареканье. Сам строгал. И столб – подпор крыши, не чурка двухметровая бесчувственная, а дедовик-пращур. С бородой по грудь и ушами отвислыми. Самолично выбирал в лесу животрепещущее дерево. Все как у людей. Дом, двор, семья. Матушка его протвинская, батюшка – тульский, дед – елецкий, сам – урю-пинский, детки – вослябинские. Человек – никто, если ему неведомы места своих прежних рождений…

Но не спешился Бахарь, от соблазна проскакал мимо дома своего задами – служебный долг превыше уз родственных, направил коня к стольному граду Переяславль-Рязанскому с церквами престольными, звонами колокольными, эх-ма, к Ольг Иванычу, князю рязанскому.

Как на духу рассказал ему обо всем происшедшем с мельчайшими подробностями. И о встрече с Ягайло, и как сидели полночи на дереве каждый на своей ветке. Какие разговоры велись… О коне жемайтском обещанном, о кольце подаренном и на ветке оставленном… Умолчал лишь о сновидении, считая, что сон – дело сугубо личное.

Олег Иванович внимал, кивал одобрительно, велел стольнику принести бочоночек, который в течении двух лет трепетно ожидал своей участи, будучи закопан в землю по уши для лучшей выдержки. На стол княжий пузатый бочоночек прибыл ополовиненным. По объяснению лица к этому причастного, бочоночек сначала выдохся от недостатка воздуха, а потом едва не задохся от перенасыщения. Все остальное в целости и сохранности. Печать княжья на месте. Лишние отверстия отсутствуют. Цвет, запах, вкус – в равновесии.

Первый жбан выпили с устатку, второй – с возвращеньицем, а после третьего Ольг Иваныч, в изумлении разинув рот, уставился на живот Бахаря:

– Интересно узнать, что на твоем пузе поблескивает?

У Бахаря от погляда глаза на лоб вылезли! В страшном сне не хотел бы увиденное видеть – на его животе красовался пояс с красивыми блескучими камешками в плетеных серебряных гнездышках! Пробормотал, заикаясь:

– Это пояс Ягайло, князя литовского!

– Вот как! За какие-такие заслуги тебе даденый? На память о деловой встрече или по зову крови оборотня-волка? За просто так не расстаются с семейными реликвиями. Предмет олицетворения княжеской личности на животе мужика неизвестного – нелепость, бессмыслица!

Бахарь растерян, Бахарь не знает ответа, а голос князя рязанского набирал обороты:

– Объясни быстро и вразумительно – откуда на тебе пояс?

– Знать не знаю и ведать не ведаю! Разве что сам Ягайло меня им опоясал… пока я спал… обняв дерево…

– И я должен верить этим жемайтским сказкам?!

– Не верить мне? Урюпинскому? Да что б мне сквозь землю провалиться, перепутать пятницу с понедельником, в упор не видеть дорогу к своему дому! Пусть нечисть подколодная сжует меня вместе с хлябью болотною, скрутит в дугу лихорадка рвотная, а лесная оглоедь лишит силы разогнуть подкову конскую… – и гневь свою на неверие в его правоту князя рязанского, изливал Бахарь для слуха народного в окно приотворенное, а Ольг Иваныч это оконце поширше своей рукой распахнул – пусть народ слушает и делает выводы, кто прав, а кто нет…