Берлиоз - Теодор-Валенси - Страница 17

VII

Победа! Победа!

21 августа Гектор был объявлен лауреатом Большой Римской премии, несмотря на несогласие нескольких членов жюри и, в частности, Керубини, припомнившего этому необычному кандидату его прежние выходки.

Как видно, напрасно ополчается судьба против тех, кто закален в жестокой борьбе. Они-то не склонят головы никогда!

Побежденная судьба сама вынуждена в конце концов сложить оружие.

Ты прав был, Гектор, когда упрямо твердил: «Я добьюсь Большой премии… вопреки всему!»

VIII

И оттого что Большая премия была некоторым залогом успеха и давала ежегодную стипендию и другие блага, госпожа Мок, ранее враждебная каким бы то ни было планам союза Гектора и Камиллы, теперь несколько смягчилась. Не то чтобы она сразу согласилась, нет, но она в чем-то поколебалась, и это уже было шагом вперед.

Владелица бельевой лавки, она вынуждена была незадолго до того уступить за бесценок свое пришедшее в упадок дело и после краха жила на средства дочери. Поэтому она хотела уберечь свою «курочку, несущую золотые яйца», от опрометчивого брака. Преувеличивая достоинства своей Камиллы («подлинный ангел и самый яркий талант в Европе», — говорила она с гордостью), госпожа Мок желала для нее и самой лучшей партии. Делать ставку на Гектора означало для нее сыграть втемную, быть может, обречь себя на голодное существование.

При всей своей гордости Гектор ясно понимал, что для завоевания доверия этой заинтересованной дамы необходимо действовать решительно, добиться шумного успеха и стать в ряд музыкальных знаменитостей, которым уже не угрожает нищета.

Однажды наш влюбленный Гектор следил восхищенным, умиленным взором, как по зачарованным клавишам летают как бы выточенные из слоновой кости пальцы Камиллы. Камилла исполняла концерт Штейбельта «Гроза», и внезапно в голове Гектора зародилась мысль переложить на музыку жизненные тревоги. Он быстро написал «Бурю».

IX

После многих хлопот Гектор добился разрешения исполнить свою «Бурю» в Опере. Это произошло 7 ноября.

Волшебник Гектор, не слишком ли опрометчиво произносил ты свои заклинания? За пределами театра тоже разразилась буря. Какая гроза! Зловеще громыхал гром, зигзаги тысячи молний непрерывно прорезали огромное черное небо, свистел дождь, выл ветер. Его враги словно вошли в сговор с самим небом, вступившим, неизвестно почему, в их злобную игру. Кто мог выйти в такую погоду из дому? Лишь несколько музыкальных фанатиков, ищущих нового, не испугались грозной стихии. Поэтому зал оставался почти пустым.

Огромная Опера безлюдна — впечатляющая и грозная пустота. Гектор, взбешенный тем, что природа и та выступила против него, разражался бранью и проклятиями, не в силах отвести взгляда от растерянного лица своей любимой Камиллы и от сухощавой госпожи Мок — дуэньи, всегда глухой к причудам сердца, зато прозорливой, когда речь шла о материальных выгодах. Обеих женщин грызли самые жестокие сомнения.

Как же так? И это концерт, где Гектор должен был проявить весь свой гений? И это обещанный триумф, о котором он столько трубил?

Где же сплоченные массы восторженных берлиозцев? Где поклонение народа музыкальному избраннику?

Казалось, госпожа Мок и Камилла были ошеломлены крушением честолюбивого замысла — ослепить и возвыситься. Теперь композитор перестал для них существовать. Но неустрашимый Гектор заявил как ни в чем не бывало:

«В более благоприятную погоду я возьму реванш. Я покорю Камиллу и ее матушку… вопреки всему!»

Госпожа Мок после недолгого смягчения теперь вновь держится твердо.

Ее Камилла, ее ангел с чудесным талантом, должна стремиться к лучшей партии, к безмятежному счастью, богатству и славе. А к чему можно прийти с буйным, безденежным Гектором?

— Нет, нет, дочь моя, — твердит она, — ты стоишь большего и лучшего.

И в который раз произносит свое излюбленное, обывательское изречение:

— Тебе не следует пускаться в путь на судне, предоставленном волнам и ветру, на судне, которое, неизвестно, достигнет ли когда-нибудь гавани.

Камилла молчала, не желая оспаривать мнение, которое полностью разделяла: с горячей головой она искала наслаждений, с холодным разумом — законного союза.

Х

Теперь Гектора одолевал страх при мысли об Италии. А ведь ему предстояло через несколько недель отправиться в Рим. Иначе его лишили бы стипендии, присоединяемой к Большой премии, — тысячи экю в течение пяти лет, а также оплаты жилья в Риме и различных пособий. Но, уехав, он оставил бы госпожу Мок и Камиллу под тягостным впечатлением своего недавнего провала в Опере.

— Нельзя терять ни единой минуты, — заявил он своим собратьям-романтикам. — Тысяча чертей! Мир должен узнать меня.

И вот новые беспокойные гонки по всему Парижу, новые настойчивые хлопоты здесь и там.

И 5 декабря[40], в два часа, в Консерватории звучит «Фантастическая». Напомним, что идет 1830-й — исторический год, когда романтическое возбуждение достигло высшей точки. Члены «Молодой Франции» — талантливые, гениальные, среди них нет незаметных — с ожесточением наперебой штурмовали вершину, соседствующую с небесами.

«Кто же, кто из нас станет богом?» — спрашивали они себя.

И они решили по этому случаю атаковать «старикашек». Разве после «Эрнани» (25 февраля) они не восторжествовали уже над «окостенелыми умами»?

«В тот день здесь собрались молодые поэты, скульпторы, музыканты — все артисты, вся „Молодая Франция“ с пышными волосами и победным видом. И среди них ученик художника, юноша удивительной красоты — с матовым лицом, одетый в жилет из пурпурного атласа (знаменитый жилет, о котором столько говорили), в бледно-зеленые панталоны, отороченные полоской черного бархата, во фрак с широкими бархатными лацканами и в свободную серую накидку на подкладке из зеленого атласа. То был Теофиль Готье, „прекрасный Тео…“.

«Теофиль Готье сорок раз подряд присутствовал на спектакле-сражении „Эрнани“[41].

Что это было за событие — премьера «Фантастической»! Адольф Бошо мастерски воскрешает его на страницах своей книги.

«Там собралась „Молодая Франция“ — щеголи с длинными волосами, с бородами, идущими узкой полоской вокруг лица, или с бакенбардами (как у Берлиоза), или же с усами и эспаньолками; академики же, как и подобает, были лысы и бриты.

«Молодая Франция» была одета в сюртуки из зеленого или пунцового сукна, с бархатными воротниками, зауженные в талии и со свободно развевающимися широкими басками. От черного галстука, пузырящегося, подобного сгустку мрака, отходили два острых кончика белоснежного воротничка. Натянутые штрипками панталоны были коричневого, серого или синего цвета. Другие из «Молодой Франции» носили фраки не черные, но пепельного, красновато-бурого цвета или цвета «пыли руин»… В ту пору было модно иметь в руке трость с набалдашником.

Каждый давал волю фантазии в создании арабесок из лент, сутажа и шнура. Некоторые щеголи, словно на портретах Веласкеса, набрасывали на плечи широкий плащ цвета крепостной стены, которому они недавно рукоплескали на спектакле «Эрнани, или Кастильская честь», другие, как у Рубенса, искусно загибали кверху широкие поля фетровой шляпы. Но больше всего их радовало (и какая это была радость!), если им удавалось принять жестокий, удрученный вид — дантевский или байронический. Если бы их щеки, на которых проступала ярким румянцем кровь их отцов — филистеров и буржуа, наконец, могли стать желтыми, как кордовский сафьян, а морщины отражали бы гибельные страсти!

На женщинах шляпы необъятных размеров. Нет больше капоров, как при благочестивой Реставрации. Большие, словно ореол, береты взметали вверх длинные эгретки, а ниспадающие по-кастильски перья ласкали пушистыми опахалами непокрытые затылки. У иных на верху шляпы был пристроен пышный, величественный султан и широкие ленты с длинной золотой бахромой спускались, ослепительно сверкая, на плечи.