Берлиоз - Теодор-Валенси - Страница 11

Итак, он остается один в своей камере на целых десять дней! Какая суровая обстановка! Ни позолоты, ни драпировок, ни картин, ни безделушек. Грубый стол, легкий стул и еще одинокое высокое фортепьяно. Узкая и низкая кровать — скорее скамья.

Здесь царит дух отречения, повелевавший презреть мирскую роскошь во имя одного лишь святого искусства. Ну, а режим? Посещение строго контролируют из опасения помощи советом. Белье тщательно просматривают, письма проверяют, посылки вскрывают.

Словом, Гектор становится настоящим узником.

На этот раз испытание состояло в переложении на музыку стихов заурядного поэта Вьеяра, снискавших высокое расположение жюри потому, что они содержали строки о мужестве и благородстве, о грезах и неге. Таким образом, в своей комнате кандидат должен был сначала воплотить воинственность, а затем нежность.

Обжигающее пламя и размеренные вздохи.

Кто героиня? Это Эрминия, чью испепеляющую страсть и жестокое отчаяние воспел Тассо в своем бессмертном шедевре «Освобожденный Иерусалим». Тема такова: «Эрминия надевает доспехи Клоринды и бежит в Иерусалим, чтобы оказать помощь прекрасному, страдающему от ран Танкреду, помощь, на какую способна ее верная и несчастная любовь».

Дни тянутся в одиночестве и напряженной работе ума, озаряемой яркими вспышками находок. Гектор ни разу не снизошел до того, чтобы задать себе вопрос: «Мне ли достанется победа? Что со мной станет, если я потерплю неудачу?»

Время заключения истекло. Гектор, подписав с гордой уверенностью свое сочинение, передал его папаше Пенгару, тот открыл дверь, и узник вдохнул воздух свободы.

Гектор, как всегда, доволен собой. И если он в чем-то сомневается, так, разумеется, не в своих достоинствах, а в способности экзаменаторов его понять и оценить по заслугам. Если он и ловил себя на том, что начинает рассуждать, то тут же обрывал себя: «Баста!» И неизменно заключал: «Даже слух „старой черепахи“ усладят радостные мелодии моей кантаты».

И он опьянен близким торжеством, в котором не сомневается.

Собралось жюри. По уставу оно состояло из верховных жрецов — толкователей музыкальной библии и двух членов из других секций Института: художника или скульптора, архитектора или гравера — их мнение, быть может, более беспристрастно и не так грешит доктринерством.

Каким образом этот ареопаг получал представление о заслугах кандидатов? Очень просто. Очень, даже слишком грубо.

Дежурный пианист проигрывал на фортепьяно каждое из представленных сочинений, и на том все кончалось.

Бедный Гектор! Он-то как раз был мастером оркестровки. Во что превращались его поразительные, вдохновенные ансамбли? Где величие апофеозов? Они исчезли, потонули. Здесь выигрывал тот стиль, что избегал вершин горделивых гор, предпочитая нежный шепот и неподвижную гладь озер.

Наконец объявляют лауреатов.

О Гектор! Кто из твоих друзей, уверенных в тебе, мог бы предугадать результат?

Большая Римская премия не досталась нашему герою. Он получил лишь вторую премию, без стипендии и всех льгот, да и та была на волоске, потому что музыканты признали его сочинение неудовлетворительным, и оно получило одобрение лишь после того, как жюри было пополнено двумя членами-немузыкантами. Сами же музыканты высказались против вызывающе дерзкого отношения Гектора к фуге и контрапункту — против чудесных вольностей, лишающих их учение права на существование. Для них гениальность без строгой теории — сущая ерунда, лучше строгая теория без гениальности!

А ведь Гектор так поносил «непристойное невежество двух чужаков».

Теперь ты видишь, Гектор: не такие уж чужаки, раз не такие невежды. К тому же и достаточно беспристрастные, чтобы забыть твои выпады и склонить чашу весов в твою пользу. Доказательства налицо.

V

Сейчас, когда Гектор был лишен пенсии, поражение, хотя и почетное, было особенно драматично.

И вправду, много раз ее, эту спасительную пенсию, отбирали у него и вновь возвращали в зависимости от того, росло или падало влияние властной госпожи Берлиоз на доброе отцовское сердце. Что делать? Как быть?

«Придумал!» — воскликнул он однажды и написал главному инспектору изящных искусств прошение о пособии. Отказ — на подобные расходы не существует статьи. Тогда он направляет письмо министру внутренних дел господину де Мартиньяку, и великий Лесюэр, видевший в своем ученике радетеля и мученика музыкального искусства, подкрепляет письмо собственным ходатайством.

«Прошение господина Берлиоза, — пишет он, — основано на самых блестящих надеждах, какие он подает своим талантом, отмеченным гениальностью, который надлежит развивать, чтобы он приобрел свою полную силу. Я ручаюсь, что этот молодой человек, весьма образованный и во всех других науках, станет великим композитором, который прославит Францию…» И выдающийся музыкант, чтобы придать больше веса поручительству, ставит рядом с подписью все свои почетные титулы: член Института, музыкальный директор Королевской капеллы, кавалер королевских орденов Михаила и Почетного легиона, профессор композиции Королевской музыкальной школы.

Тщетный крик о помощи. Ни гроша!

И однако, нужно есть и иметь над головой крышу. Но без денег как это сделать? Мучительная, неразрешимая проблема. Но Гектор и не думает впадать в отчаяние.

VI

Вот уже лето обдает громадный пустынный город раскаленным дыханием. Море и горы опустошили Париж. Уроки, концерты, лекции — все прервано. Каждый обновляет душу и укрепляет тело, чтобы смело встретиться с зимой.

Кому и чему может посвятить бурный Гектор свое сердце и свой разум? Офелия, чей идеальный образ озарял одиночную камеру кандидата на Большую премию, его кроткая и нежная Офелия в турне, в Руане. Его поклонники разъехались по провинциям.

Измотанный душевно, Гектор внезапно решает отправиться в Кот, чтобы, отстаивая свое призвание, убедить родителей, что он достигнет головокружительных высот и ничто не остановит его чудесного подъема.

VII

30 августа.

Он едет в родные края, возбужденный и уверенный в своих силах, — ведь он все же получил вторую премию!

И вправду, вторая премия сотворила чудо. Доктор Берлиоз, жаждавший поверить в Гектора, вновь пересмотрел свое решение. «Эта награда, — сказал он себе, — принесла нам официальное подтверждение его дарования. А раз так, то я больше не могу считать его мечты эфемерными. Я должен поддержать сына: по возвращении в Париж его пенсия будет восстановлена». Что до желчной матери, то честь, оказанная ее взрослому блудному сыну, льстила ей против воли. Свое упорство она считала проявлением собственного достоинства. В ее глазах музыканты по-прежнему оставались падшими существами, но для городка, для общественного мнения его премия — «то, что надо», как она говорила, маскируя таким образом свое удовлетворение. Как бы то ни было, но она приняла блудного сына с благосклонностью, чуть ли не с любовью, но и не более. Решительный сдвиг, поскольку до того она только и делала, что поносила «осквернителя отцовского имени».

Нанси, Адель и Проспер встретили брата радостно, с нежностью и гордостью — ведь он возвратился из далекого, великого Парижа, увенчанный лаврами. «Почти что Большая Римская премия», — повторяли они. Это почти что «поделив первое и второе места». Весь Кот испытывал безграничную гордость. Жители городка уже видели своего земляка — первого в истории края! — в зеленой одежде, с ярко-красной лентой на груди. Они видели его и в белом мраморе на пьедестале в центре крохотного городского парка.

Теперь в кругу большой семьи, где мир был восстановлен, непрерывно устраивались всякие праздники и балы.

Гектор, успокоенный до наступления очередной бури, предается приятной лености[31], с удовольствием воскрешая в памяти события, предметы и людей — свидетелей его детства: церковь, первое причастие, духовную школу… близкий Мейлан и Эстеллу Дюбеф, впервые взволновавшую его беспокойное сердце. Впервые! И он думает о страсти, которая живет в нем теперь.