Тридцать лет среди индейцев - Теннер Джон - Страница 16

Осенью, после того как кукурузу убрали и запрятали на зиму в сун-джи-гвун-нуны, или тайники, индейцы ушли на охоту к реке Сау-ги-нонг. Там, как и всегда, пока я находился среди них, меня сильно мучил голод. Я часто ходил с охотниками в лес и видел, как они что-то едят, но, когда пробовал узнать, чем же они питаются, от меня это тщательно скрывали. Наконец я случайно нашел несколько буковых орешков и, хотя видел их впервые, рискнул попробовать. Они мне очень понравились, и я показал их индейцам. Те рассмеялись и сказали, что именно этими орешками они уже давно лакомятся. Когда выпал снег, меня заставили следовать за охотниками и часто поручали тащить до лагеря целого оленя, с чем я справлялся с величайшим трудом.

Ночью я спал менаду очагом и входом в шалаш (Места в шалаше по традиции строго распределены. В середине находится очаг. Почетным считается место между очагом и задней стенкой, а самым плохим — между огнем и входом.), и, когда кто-нибудь входил или выходил, мне доставались пинки ногой. А если кто-нибудь ночью пил, то меня неизменно обливали оставшейся водой. Старик всегда был со мной очень суров, но иногда мне доставалось от него особенно сильно. Однажды утром он встал, надел мокасины и ушел. Но вдруг он вернулся, схватил меня за волосы, вытащил наружу и ткнул лицом в кучу экскрементов, как поступают с провинившейся кошкой, а затем поднял и бросил в сугроб. В таком виде я не посмел вернуться в шалаш. Наконец вышла мать и принесла мне воды, чтобы отмыться. Мы тогда собирались переменить место стоянки, и, как всегда, на меня взвалили тяжелую ношу. Но я не успел как следует умыться, и индейцы, почувствовав исходившую от меня вонь, стали спрашивать, что случилось. Знаками и с помощью небольшого запаса индейских слов я уже мог теперь объяснить, как со мной поступили. Меня пожалели, помогли вымыться и дали поесть (Здесь Джемс дает сноску, в которой отмечает, что Теннер перенял «индейский обычай скрывать свои чувства». Однако он не мог забыть того позора, который ему, десятилетнему мальчику, нанес Манито-о-гизик. Услыхав о смерти старого индейца, Теннер, будучи уже взрослым, выразил свое удовлетворение, «так как хотел ему отомстить».).

Мать обычно обращалась со мной ласково и часто, когда старик меня бил, обхватывала руками, так что удары сыпались на нас обоих.

К концу зимы мы двинулись дальше. На этот раз в кленовые леса (В английском оригинале стоит «to the sugar grounds», то есть на «сахарные земли». Ведь индейцы извлекают сахар из сока сахарного клена (Acer saccharinum), приготовляя из него сироп.). В то время Киш-кау-ко, которому было около 20 лет, собрался вместе с четырьмя другими юношами в военный поход (против белых). Манито-о-гизик, возвратившийся в деревню, как только сироп был готов, тоже сговорился с другими мужчинами и стал готовиться в поход. Находясь среди индейцев уже около года, я понемногу начал понимать их язык. Перед тем как тронуться в путь, старик сказал мне: «Я иду за тем, чтобы убить твоего отца, брата и всех твоих родичей». Первым возвратился Киш-кау-ко, но с тяжелой раной. Он рассказал, что был со своим отрядом у реки Огайо, где лег в засаду, чтобы обстрелять небольшую лодку, плывшую вниз по течению. Одного мужчину он убил, а другие спаслись, бросившись в воду. При преследовании врагов Киш-кау-ко поранил себе бедро своим же копьем. Скальп убитого им мужчины он принес собой.

Через несколько дней вернулся и Манито-о-гизик. Он захватил с собой старую белую шляпу моего брата, которую я узнал по некоторым приметам. Старик сказал, что убил всех членов моей семьи, а также всех негров и лошадей. А шляпу брата он-де захватил, чтобы я не усомнился, что мне говорят правду. Я решил, что остался совсем без родных, и желание вернуться домой стало ослабевать. Как видно, этого и добивался старик, рассказывая мне свою почти полностью лживую историю. Много лет спустя, возвратившись с реки Ред-Ривер и встретив Киш-кау-ко, я спросил его: «Правда ли, что твой отец убил тогда всех моих родичей?» Он ответил, что дело было совсем не так. Через год после моего похищения и в тот же сезон, когда это произошло, Манито-о-гизик возвратился к полю, где нашел меня. И на этот раз он застал моего отца и его людей, занятых севом кукурузы. Они проработали в поле с утра до полудня, а затем все, кроме моего 19-летнего брата, пошли домой. Брат продолжал пахать поле парной упряжкой, закинув вожжи себе на шею, когда на него напали индейцы. Лошади понесли, брат запутался в вожжах, упал, и его схватили индейцы. Лошадей они расстреляли из луков, а брата утащили в лес. Еще до наступления темноты индейцы пересекли Огайо и прошли порядочное расстояние на пути к Майами. На ночь индейцы крепко, как им казалось, привязали брата к дереву. Руки его были связаны за спиной, веревки опутывали грудь и шею. Но он перегрыз несколько витков и, ухитрившись достать из кармана перочинный ножик, перерезал остальные, добежал до Огайо и вплавь добрался до другого берега. Примерно к восходу солнца брат был уже дома. Индейцы услышали поднятый братом во время бегства шум и преследовали его до самого леса. Но из-за темноты поймать его им так и не удалось. Шляпу же, брошенную братом на месте стоянки, индейцы принесли мне, чтобы убедить меня в его гибели.

Так прожил я в этой семье два года, и надежда на побег постепенно угасала. Но я все еще помнил обещания английских торговцев из фактории на реке Моми и надеялся, что они приедут, чтобы освободить меня из неволи. Индейцы часто напивались и, будучи пьяными, всегда хотели прикончить меня. В этих случаях я убегал в лес и прятался там, не отваживаясь возвращаться, пока они не протрезвятся. В этом году, как и в предыдущем, я постоянно страдал от голода, и, хотя индейцы из других семей иногда давали мне поесть, я никогда не наедался.

Моя мать, которую звали Не-кик-уоз-ке-чим-е-куа, что означало «женщина Выдры» (ее тотемом была выдра) (Это значило, что она была членом родовой группы, носившей название «Выдра».), хорошо обращалась со мной, как и ее дочери, а также младший сын Би-наис-са (Птица). Но Киш-кау-ко, его отец и оба брата — Кво-та-ши и Ши-мунг — были кровожадны и жестоки; все оставшиеся еще в живых члены этой семьи и по сей день причиняют немало беспокойства белым. Би-наис-са, позднее посетивший меня в Детройте, всегда относился ко мне дружелюбно. Он был лучше других, но его уже нет в живых.