По понятиям Лютого - Корецкий Данил Аркадьевич - Страница 36

– Ясно только, что перед нами перстень, брошенный прокуратором, – возразил префект. – Но законно ли он принадлежит рабу?

– Да я помню этого раба! – гаркнул Клодий своим сиплым командирским голосом. – Он стоял в первых рядах, когда совершалась казнь! Он и еще один такой же высокий и светлобородый! Они были выше всех в толпе, эти двое варваров, их трудно было не заметить!

– Ты видел, как он поймал перстень? – поинтересовался Марций.

– Да, видел! Раб не солгал нам, и это был великолепный прыжок, клянусь Марсом и Беллоной!

– Что ж, этого вполне достаточно, – сказал Марций Прол. И торжественно объявил: – Данной мне властью подтверждаю, что этот перстень – дар прокуратора, и раб, которому он достался, получит свободу и сто динариев!

– Что-о?! – громко прошипела Ассма, покачнувшись от возмущения. – Какая свобода? По какому праву?! Это мой раб! Я собиралась его с выгодой продать! Кто вернет мне мои деньги?

– Дорогая, успокойся, – пробормотал рядом Захария.

– Замолчи, несчастный! Когда-то я думала, что выхожу замуж за мужчину, а сейчас оказалось, что я замужем за тюфяком! Сегодня утром у меня было два раба, а сейчас – ни одного! Интересно получается: кто-то дарит свободу, а кто-то за нее расплачивается!

Префект внимательно посмотрел на нее.

– Вам не нравится решение прокуратора Иудеи?!

Ассма застыла с открытым ртом.

Марций громко хлопнул в ладоши, и на пороге тут же появился закованный в железо стражник.

– Писаря сюда, казначея и охрану!

Пришел писарь, уселся в ногах префекта, положив на колени доску с письменными принадлежностями. Рядом встал казначей, с обитой железом, даже на вид тяжелой, шкатулкой. Двое солдат скрестили копья у входа в беседку.

– За попытку ввести в заблуждение римскую власть, хулу в адрес прокуратора и клевету на свободного человека приговариваю Ассму, жену пекаря Захарии Бен-Ахима, к наказанию, – торжественно объявил Марций. Он надул губы, будто что-то высчитывая. – Ладно, так и быть. Тридцать плетей. Уведите ее.

Легионеры взяли упирающуюся Ассму под руки и выволокли из беседки. Она вырывалась, вопила и проклинала солдат, Модуса и почему-то Захарию.

– А ты скажи спасибо, пекарь, что римская власть выполняет твою работу – воспитывает твою жену, – усмехнувшись, обратился префект к Захарии. – Иди, можешь продолжать печь свой хлеб. Только раба Модуса у тебя уже не будет! – Марций с облегчением вздохнул и возвысил голос: – Итак, властью, данной мне императором Рима, повелеваю: раб Модус, сын Виллема из Римской Британии, получает свободу и сто динариев! Да будет известна всем сила и милость Рима! Аве императору! Аве Риму!

И сам префект, и Клодий, и писарь, и казначей встали, повернулись лицом к западу и вскинули руки в приветствии. Стоящий у выхода стражник, звякнув железом, тоже вскинул руку. Модкс последовал их примеру.

Префект выдохнул, подобрал тогу и уселся в кресло.

– Сейчас писарь выпишет тебе вольную, а казначей выдаст деньги, и убирайся вон из города… бывший раб Модус, – добавил он уставшим, охрипшим голосом, который и сам едва узнал. – И помни, ты за одну минуту заработал двухгодичное жалованье римского воина!

Солнце клонилось к закату. Со стороны Фасаиловой башни донесся низкий гул медного гонга, гортанно взревели и умолкли трубы – пробила первая стража.

Квентин миновал Стену Давида и шел по направлению к Золотым воротам, петляя по узким запутанным улочкам Верхнего города. Удлинившиеся тени, глухие дувалы, темные закоулки. Порой казалось, что чей-то силуэт неотступно следует за ним, прижимаясь к стенам домов, но всякий раз оказывалось, что это или бродячий пес в поисках поживы, или случайный прохожий, торопящийся по своим делам. Наконец он вышел к Дамасским воротам, откуда начиналась дорога на Яффу. Бродя по рынку, раскинувшемуся неподалеку, он успел присмотреться к работе стражников и изучить порядок работы мытного патруля, которые останавливали в основном только груженые повозки и явно подозрительных типов, похожих на разбойников, их обыскивали в поисках оружия. В Иудее оружие могли носить только римляне. Даже стражники синедриона пользовались обычными палками или дубинками. Ни одного конфликта за время наблюдения Квентин не увидел, ни одного меча или кинжала на его глазах не нашли: люди приходили в Ершалаим и покидали город без особых препятствий.

А Модус задерживался. Вдоль стены Ирода, сверкая шлемами, прошел уже пятый по счету патруль. Пока что на Квентина никто не обращал внимания, но так не будет длиться бесконечно. Модуса могли убить из-за перстня в какой-нибудь подворотне, его могла посадить под замок Ассма, его мог арестовать префект, в конце концов, сам прокуратор мог передумать. Да могло произойти все что угодно. Поддерживало оптимизм разве что не остывшее еще чувство чуда, ощущение невероятной удачи: ведь именно Модус, один из тысячной толпы, поймал желанный перстень, потом они невредимыми выбрались из чудовищной давильни, в которой оставили свои жизни десятки человек… Значит, судьба на их стороне, и надо надеяться на лучшее!

Рынок у Дамасских ворот был беден и мал. Товары лежали на холстинах, расстеленных прямо на земле: фрукты, хлеб, россыпи скобяных товаров, уснувшая, побелевшая рыба в кадках с водой. Здесь же стояли, обмахиваясь яркими веерами из петушиных перьев, лупы[14] с подведенными сурьмой глазами.

– Ну что, никак не определишься, красавчик? – окликнула его полная женщина с браслетами на щиколотках. – А я недорого возьму и дело знаю! Даже тебя, такого здоровяка, высушу до дна!

Он развернулся и, сопровождаемый смехом, пошел в обратную сторону. Скоро и другие начнут интересоваться, что он здесь потерял, что он ищет целый день. А потом наступит вечер, улицы начнут пустеть – и?.. Квентин уже решил, что если Модус не придет, он все равно не вернется в дом Захарии, подастся в бега. Денег у него нет, жить на милостыню не получится – да и кто ему подаст, здоровенному такому парню, только внимание солдат привлечет.

Остановился у прилавка кузнеца. Среди груды гвоздей, дверных петель, замков и прочей скобянки заметил топор и ножи для разделки мяса.

– Можно? – Он протянул руку к топору.

– Если не убежишь. А убежать далеко не получится, – кузнец кивнул в сторону стражи.

– Не убегу.

Лезвие топора правильное – узкое и тонкое, а вот сталь дрянная, перекаленная, такую в войске Карадога Косматого называли «болотной» и дела с ней старались не иметь. Сучья для очага рубить, конечно, можно. Даже бревно обтесать, если это не дуб и не лиственница. А вот если угодить в человеческую кость – лезвие застрянет и сломается. Даже хороший удар в лоб такому топору, возможно, не пережить. Хотя обладателю того лба тоже, конечно, не поздоровится. Но против настоящего боевого топора или меча этот кусок железа точно не выстоит, рассыплется в крошки.

Квентин вздохнул, положил инструмент на место. Он даже представить не мог, насколько соскучился по чувству увесистой доброй стали в тренированной руке.

– Сколько просишь?

– За десять ассов, да в хорошие руки, так и быть. – Хитро прищурившись, кузнец в упор рассматривал Квентина. – А руки-то хорошие, это вижу. Только хват военный, не крестьянский. Из солдат, бывший, что ли? – Он неожиданно подмигнул, словно прочел его мысли. – Только у нас в Иудее с оружием строго, сам понимаешь. Мигом окажешься в колодках, а потом на виселице.

Кто-то грубо толкнул Квентина в плечо. Он отшатнулся в сторону, развернулся, готовый бежать или драться – по обстоятельствам. Перед ним, подбоченясь, стоял гладко выбритый молодой патриций – в новенькой белой тоге из тончайшего полотна, красной тунике из вытканной вручную тонкой шерсти и новеньких римских сандалиях на толстой подошве. Он держал под уздцы коня и навьюченного каким-то барахлом ослика. Если бы рядом в этот момент не пролетал жирный овод и «патриций» вдруг не поймал бы его быстрым, знакомым взмахом, а затем не вытер руку о свою шикарную тогу, Квентин его и не узнал бы, наверное.