Ганнибал. Бог войны - Кейн Бен - Страница 7

Кивок, а потом шепот:

– Я отправляюсь в Рим.

Как изменился мир, подумал Ганнон. С тех пор как поступил в Ганнибалово войско, он знал только сражения и битвы. А теперь все сводилось к уловкам и хитростям…

– Я так понимаю, шпионом?

Бомилькар снова подмигнул.

– У меня светлая кожа. Благодаря годам в плену, я говорю на латыни, как на родном языке. Кто лучше сгодится, чтобы залезть в волчью пасть? Прошли слухи, что враг попытается оттеснить нас на «каблук» или на «мысок» полуострова. Ганнибал хочет, чтобы я разузнал, правда ли это. – Бомилькар взглянул на солнце. – Ну, я опаздываю. Давай разделим вечером чашу вина. Я расскажу тебе кое-что еще, а ты посвятишь меня в свою миссию.

– Было бы неплохо, – улыбнулся Ганнон.

Когда он, Мутт и Бомилькар уже осушили две небольших амфоры вина, луна высоко взошла на ночном небе, и Ганнон чувствовал, что решительно перебрал. Его обволокло теплым туманом, и он ощущал нежность ко всем людям. Ну, правда, не к римлянам, думалось смутно, но даже они уже не были так плохи, как некоторые хотели их представить. Больше года он прожил с Квинтом и его семьей, разве нет? Они совсем не отличались от него самого и его семьи. Вовсе не злые. Не совершенные, но достойные, работящие люди. Невозможно, чтобы они были каким-то исключением из своей породы. Нет, решил Ганнон, многие римляне – ребята что надо. Вот Пера, начальник, пытавший его в Виктумуле, был явно исключением. А остальным просто случилось оказаться противником. И крайне упорным противником.

– Почему эти болваны не признали свое поражение после Канн? – пробормотал он.

– Надо было тогда идти на Рим, – сказал Бомилькар. – Они бы сдались.

– Сдались бы? – спросил Мутт, презрительно пустив ветры.

Он подождал, пока смешки затихнут, и продолжил:

– Не думаю. Если союзники из всех городов их покинут, только тогда они сдадутся. Когда останутся одни, припертые к стене, – запросят мира.

– Поэтому надо разбить врага в Иберии и Сицилии, – угрюмо сказал Ганнон, уже чувствуя тяжесть своей миссии. – Это освободит две наших армии, чтобы перебросить в Италию. Когда они прибудут, союзники Рима побегут от них, как крысы с тонущего корабля.

– Да, похоже, что так, – сказал Мутт, отхлебывая из своей чаши.

Раз этого не случилось после Канн, Ганнон начал подозревать, что путь к полной победе будет долгим и мучительным. Теперь, когда опасения высказаны словами, перспектива победы в войне на трех фронтах казалась почти недостижимой. «Брось такие мысли, – велел он себе. – Мы должны победить, будь я проклят!»

– Будем молиться богам и делать то, что в наших силах. Больше человек и не может, верно? – Бомилькар протянул чашу Мутту, чтобы тот ее наполнил.

Но Ганнон хотел большего. Неудача или, в лучшем случае, удовлетворение своими усилиями – это было совсем не то, чего он хотел, чтобы чувствовать себя спокойно. Смиряться – удел посредственностей… В голове возник образ Аврелии. Вот она около собственного дома близ Капуи… На мгновение Ганнон ощутил трепет в паху и забыл про Сицилию и свой долг. Его охватил стыд при мысли, что он не попытался связаться с женщиной после последней встречи. Но, видимо, в этом не было смысла. Ей нужно выйти замуж, а они на разных сторонах в нынешней войне. Самое практичное – попытаться забыть красавицу. Но Ганнон так и не смог сделать этого. Волна воспоминаний нахлынула снова. Боги, какое счастье было бы поцеловать ее! Почему он не посылал ей вестей о себе? Они бы все равно не дошли, но ему следовало попытаться… Его захватили грезы, и он толкнул Бомилькара.

– По пути на север ты не поедешь через Капую?

– Это последний дружественный город перед Римом, так что да, вероятно. А что?

Ганнон не сразу ответил. Глупость, с грустью подумал он. Капуя уже довольно давно перешла на сторону Ганнибала. Все, кто сохранил верность Республике, бежали. Он не мог представить, чтобы мать, отец или муж Аврелии перешли на сторону врага. Ее нет в Капуе. Юноша тяжело вздохнул.

– Неважно.

Бомилькар насмешливо уставился на парня, но ничего не сказал. Мутт же, со своей стороны, понимающе усмехнулся.

– Тут дело в женщине. Помяните мое слово.

– Почему ты так подумал? – спросил Ганнон, встревоженный, что Мутт сейчас расскажет про его самовольную отлучку перед сражением при Каннах. Несмотря на то что Бомилькар друг, чем меньше людей знают об этом, тем лучше.

Мутт бросил на него взгляд, словно говоря: «Тревожиться не о чем». Он подмигнул Бомилькару, потом посмотрел на Ганнона.

– По выражению твоих глаз, командир. Как у помешанного теленка.

«Неужели так заметно?» – подумал Ганнон, радуясь, что в темноте не виден цвет его щек.

– Кто она? – спросил Бомилькар.

«Наплевать, – подумал юноша, – пускай он узнает. Испытывать чувства к женщине, которая оказалась на стороне врага, – не акт предательства».

– Сестра римлянина, купившего меня когда-то. Ее имя Аврелия.

– Хорошенькая? – со жгучим любопытством спросил Мутт.

– Еще какая! – Ганнон описал возлюбленную такой, какой увидел, когда встретил в ее семейном поместье. Взрослая, с женскими формами… Его эрекция усилилась, и он сменил позу, чтобы скрыть. Остальные усмехнулись.

– Должно быть, она и в самом деле хороша, раз ты так надолго ее запомнил, – сказал Бомилькар.

Ганнон был рад, что Мутт не проронил ни слова. Его бесил тот факт, что Аврелия давно замужем. Насколько он знал, у нее ребенок или два. Также вполне возможно, что она умерла при родах… Хватит, не надо думать. Она жива, сказал он себе.

– Хочешь, чтобы я разыскал эту женщину в Капуе? – понизив голос, спросил Бомилькар. – Передать ей что-то?

– Ты очень добр, но ее там не будет. – Командир вкратце объяснил, прежде чем ворошить огонь разочарования.

– Забудьте о ней. Вы больше никогда ее не увидите, – посоветовал Мутт. Он поднял свою чашу и ласково погладил. – Лучше отдайте свою любовь вот этому. Нет места, где не нашлось бы хоть немного вина. Оно может прокиснуть или выдохнуться, но все равно делает свое дело.

Ганнон посмотрел на Мутта. «Я тоже так думал, когда бежал вместе с Квинтом, но потом встретил ее снова». Погасить мечту о том, что такое может случиться опять, было слишком жестоко. Вся остальная его жизнь была связана с войной и смертью, с долгом перед Ганнибалом и Карфагеном. А любовь стояла отдельно от прочего.

– Не могу, – пробормотал он.

– Первая любовь! – воскликнул Мутт. – О, хочу стать снова молодым…

Ганнон выплеснул на него остатки вина из своей чаши. Мутт замолк.

– Расскажи, что бы ты сказал Аврелии, – настаивал Бомилькар. – Попытаюсь найти ее в Капуе. Даже если не удастся, я могу узнать, куда она уехала.

Ганнон чувствовал, что Бомилькар просто подшучивает над ним, но ему было все равно. Разве не лучше, если он возьмет какое-нибудь послание – любое, – чем совсем ничего? Его сердце заныло от мысли, что Бомилькар действительно может встретиться с Аврелией.

– Скажи ей… что я часто думаю о ней. Часто. Скажи, что с помощью богов мы когда-нибудь снова увидимся… – Его голос затих.

Никто ничего не говорил. Ганнон взглянул на Мутта и увидел в глазах мужчины сочувствие. На лице Бомилькара тоже было понимание. «Даже во время войны не все становятся бесчувственными», – подумал командир.

Он отхлебнул изрядный глоток вина и уставился в черноту.

– Если найду ее, будь уверен, что скажу, – сказал Бомилькар.

– Спасибо, – угрюмо ответил Ганнон.

Надежда сделает его путешествие в Сицилию чуть легче.

Глава III

Сицилия, к северу от Сиракуз

Заслонившись рукой от лучей восходящего солнца, римский легионер вглядывался вдаль.

Высокий черноволосый Квинт Фабриций стоял на открытом участке на середине склона небольшого заросшего лесом холма. Ниже его позиции дорога уходила на юг, к Леонтинам, и дальше, к Сиракузам. Пустая. Так было с тех пор, как он и его товарищ Урций сменили предыдущих часовых в предрассветном холоде несколько часов назад. Удовлетворенный, Квинт осмотрелся вокруг. Не было большой нужды беспокоиться о нападении откуда-либо, кроме как с юга, но бдительность не помешает. У него за спиной, примерно на расстоянии мили, маячила громада горы Этны. Ее нижние склоны усеивали крестьянские хозяйства и виноградники. На север дорога уходила к Мессине – удерживаемой римлянами безопасной территории. На востоке манило голубизной глубокое море. Материк находился всего в миле или около того за проливом, и горы, тянувшиеся к самому мыску «сапога», были ясно видны. На море не виднелось ни одного паруса – еще слишком рано. Зевнув, Квинт прислонил свой пилум и щит к камню, служившему ему сиденьем, и сделал несколько шагов вниз, потягиваясь, чтобы разогнать кровь.